Контузия - Зофья Быстшицкая
Потом было то, что уже есть в этой книге, да, конечно, я хотела сразу возместить все неизведанное, пробовала по-всякому, а нашла, кажется, несколько кинутых мне разочарований. Конечно, я хотела ограничить мир, который я застала раздробленным на отдельные участки, где два человека могут служить друг для друга всем. А чтобы служило не только это, надо было сровнять могилы, в том числе и самые свежие, еще не заросшие прочным дерном из меня, чтобы убедиться, что хотя земля эта для меня твердая и бесплодная, но я могу стоять на ней уверенно, сама для себя являясь урожаем, потому что я из себя беру нужное мне. Это было что-то вроде антракта, наверное, такой и должна быть передышка, траур после того, как погребли мертвецов, из которых кое-кого я сама, без особых церемоний, умертвила.
Когда вот так уходишь назад, чтобы высмотреть старую тропинку, всегда есть опасность сбиться, потоку что это страна с изменчивыми токами значений, в этой стране каждый второй человек подбирает себе ключ к безошибочным оценкам, это и наша гордость, и наша слабость, потому что, видя основное, мы идем вперед, черпая из этого банка личных поисков, но ведь не одному этот ключ запер доступ к новым выходам, туда, где проломы и трещины, потому что там, где строят, не может быть гармоничного пейзажа, и одни, осыпаемые нареканиями — конечно, таковы уж мы есть, — принимают все это осмысленно и делают свое дело — а что еще делать? — другие же, в живописном одеянии пререканий, которое им так к лицу, поворачиваются задом к некрасивым видам, потому что перестали верить в возвышенность устремлений к далекому горизонту, поскольку раз уже скатились в какую-то канаву. И будут хромать, потому что они стремятся быть хромыми, лишь бы не сделать шага, лишь бы застыть в принятой позе, — и никогда, вместо того, чтобы напускать на себя, не захотят быть такими, как те, некрасивые, с липкой от пота кожей, а может быть, и с пафосом от разбитых сомнений. Разбиваемых — головой, руками, плечами. Неужели никогда не захотят? Может быть, некогда они требовали от современников совершенства, а это весьма дурная предпосылка для реконструкции всего, с основ. Может быть они хотели невозможного, и с требованием самых трудных поисков, уткнувшись лицом в землю, в ту землю, которая меняется исподволь, отыскивая в ранах расселин новые залежи, — с этим требованием они смириться не могут. Вот и закрывают лицо, чтобы не видеть ничего. И спиной повернулись, из-за вывиха, который искалечил их уже навсегда.
Нет, не всех я нашла там, где они когда-то стояли, просвещая нас звучным голосом. Теперь они оказались пророками раскольничьей издевки, потому что крайности сходятся, интерференция, наложение взглядов приводит к новому качеству. И вот образовались пустые места, а поскольку социальной пустоты не бывает, то ее заполнили разные события последних лет. В них сказывалось сопротивление разных слоев очередных эпох, наново очерченных в новом их раскрытии; нелегко нам давалась эта наука, не всегда все сходилось без противоречия исследовательской совести с тем, что мы в нее вносили, выходя пахать, сеять, и еще раз, и еще с какой-то межи, несмотря на ошибки в искусстве обработки этой пашни, этой страны. Хотя и у нас, как и у тех, осталась уже нетерпимость к напыщенным словам, потому что от крика люди глохнут и слепнут от явлений, слишком мельтешащих.
Да, труднее было тем, кто выдержал и взлеты и падения, и, может быть, как раз потому легче было мне приспособиться в этом уже перепаханном месте к другим. Описывая ту жизнь, я наталкиваюсь на бедность слов, на этот забор из еле оструганных досок, на шершавость значений, которые изнутри, для личного употребления, в становлении иного психического конгломерата, имеют небольшой объективный вес.
Так что хватит вчерашнего, здесь нужно применить другой код для этих перебросов, ведь и их я должна была вставить, потому что как на этом клочке без них обойтись, чтобы не смолкнуть или не заглушить какофонией лозунгов другого, грозного молчания? Для моей перемены места код был проще простого, это ежедневный набор, я составляю из него небольшой участок, надел, урожай с которого идет прежде всего для своих собственных потребностей. Звучит это красиво и скромно, хотя, если бы я только этим и ограничилась, это была бы очередная неправда, потому что личный интерес, хотя бы и обеспеченный тебе коллективом, становится лишь разновидностью себялюбия. А ход этого процесса таков, что если человеку себя недостаточно, то он должен себя разделить между другими. В этом витраже жизни есть разные краски — предприятий и временных перемен, я заметила это вскоре совершенно практически, а поелику я исконная дочь этого народа, то не раз неистово чертыхалась, что ни сил, ни времени не хватает, что вот ковыряюсь в чужих несчастьях, что раздражаюсь из-за чьей-то навороченной глупости, глупости по-за прикрытием высокооплачиваемой должности, глупости неверного понимания своей функции, где спать нельзя, чтобы другие не уснули, поплевывая на моменты тревоги. И бывало именно так, что я по ночам спать не могла, бунтовала в подушку, когда нам прописывали вредные успокаивающие средства.
Принимая, вместо прежнего, новое, иначе скроенное воплощение, я взяла у людей одну закономерность и хотела бы ее, в меру моих сил, придать моим книгам. Так вот, в любом варианте житейского существования, многочленного или личного, при установившемся ритме, с переменами и широкого в своих пределах, в любом определении врожденных склонностей, в политической жизни и в воспитании чувств — во всем, в любом стеклышке этого витража должен отражаться многофокусный свет, противопоставление света и тени. И самое важное показать их без лжи, продиктованной соображениями удобства, будто их нет. А обязанность людей, где бы они ни действовали, — удалять эти тени методом
