были «творческими переживаниями», как красиво говорят те, кто никогда в эту реку не входил. Но даже в безопасные периоды может захлестнуть человека этот прибой, вот и меня атаковал, когда у меня было все, все ежедневно, что меня ограничивало, а должно было хватить в тех четко определенных параметрах. Потом я выбрала — а другие мне в этом помогли — мою теперешнюю судьбу, рискованную игру с сознанием, — и утешением должна была быть уверенность, что я отвергла принуждение, что вырвалась вперед себя, может быть, в другое время женщины, так я себе это гордо объяснила. Этого еще не видно повсеместно, но я верю в эту правду, поскольку мир расширяется, и взгляд на него у нас острее, и, может быть, аппетит к пониманию правил свободы, той, что в себе, с годами все больше нарастает. Было время того или другого поражения, были приступы зазнайства, что я реализую себя, как хочу, вопреки природной слабости, той самой, бабьей, когда ищешь образцы, а натыкаешься только на мелкие страхи в своей памяти и приключения других, тех, что проиграли и все еще проигрывают эту попытку испытать себя на снисходительную иронию, удивление, общественное неприятие; это постоянные силы, сопротивление косности, что размалывает, как каток, в мелкую крошку, в конформизм, любой случай вне нормы, а стало быть, в назидание другим, неблагоразумно угловатым, подлежащим выравниванию в соответствии с уровнем обязательного самосознания. Теперь, я думаю, чтобы спастись, мне пришлось бы бежать от многих удобств, которые грозили мелким уютцем, а в этом таилась ловушка легкого морального падения в нечто безопасное и тепленькое, так бы я и жила, уставясь в разноцветные картинки собственного производства, иллюстрируя, как и положено, бесконфликтные, пошловатые рассказцы. Смотрела бы только на четыре стены, порой брала бы мимоходом газету — и ничего бы в живописании своих единичных событий или в сообщениях о коллективном времени, предоставленном нам, чтобы его избыть, ничего бы не понимала. Может быть, было бы мое существование приглушенным, и обреталась бы я в уже проверенном месте, как тогда, когда (так мне приходилось слышать) выпускала книги с ярлыком: написано женщиной о женщинах для женщин. Не знаю, ошибка ли это, что такой вот писательницей, с довольно широким и преданным, о, сколь же преданным читателем, я перестала быть. Что же поделать с переменами, в которые я вошла, — я и сама изменилась. А спасение, хотя, может быть, и крушение первичных склонностей, вновь пришло от людей. Это был уже другой круг людей, эти стояли вначале вдалеке, клевали совсем на другое, с другими притязаниями и стремлениями, и еще какими экзотическими! Но так вот убегая сама от себя, теряя по дороге собственную шкуру и что-то там еще, какие-то полуживые и все еще докучливые иллюзии, что было куда труднее, как и всегда, когда теряешь что-то унаследованное, — удовлетворение я нашла именно в этом с о у ч а с т и и. Это и должно бы быть центральной темой этой моей книги, признаюсь, что испытываю такой соблазн, и уж для нее хватило бы, пожалуй, теперешнего материала, но я ограничиваюсь только фрагментами в определенных пропорциях к целому, а прощением со стороны читателя за эти вылазки в другое пространство, пусть будет тот факт, что в ту ночь я вернулась в круг ушедших, которых оставила за собой, вернулась на сутки с лишним, хотя они и не знали, что, образуя эмблему, всего лишь плакат самого общего плана, сумели облегчить мне ожидание.
Конечно, все то, что я сейчас говорю, не относится к прямому рассказу, все будет с перекосом, как и любая концепция, которую подчиняют неожиданному авторскому императиву. Может быть, это всего лишь небрежный клубок лоскутов, и кто-то сейчас же поставит мне это в упрек. Но без подобного компонента я сейчас обойтись не могу, если не хочу примитивно лгать, будто в ту ночь не пришли ко мне минуты, десятки минут, полные часы — не знаю, не считала, — когда я хотела утвердиться в конечной правде, может быть и защитной: что люди, объединенные таким образом, тем самым и мне дали возможность отбросить мою олеографичность, не позволили стать недоконченным наброском человека, небрежно начерченным внешней судьбой, который я не смогла бы дополнить собственной поправкой в рисунке, находясь особно от них.
И значит, не должно быть такого, что бы выбрасывало человека на мель, пусть она даже кажется спасительным архипелагом, чтобы существовала пустота великолепного и выедающего тебя покоя, обмытые углы в подтеках опыта, этой отведенной тебе клеточки, которую мы считаем вполне комфортабельным помещением. Нет, приходит день, и в каком-то поражающем озарении мы видим, что все это требует обновления, чтобы возможно было дышать. И чтобы ремонт был сразу, завтра же, никакие резоны тут ничего не дадут, хотя и испытываешь некоторую зябкую заминку перед переменой в этой уже освоенной, одноместной среде, которая, до какой-то поры, содержала небывалые для нас прелести. И вот мы начинаем складывать себя заново после разборки нашей прежней среды обитания, а это не игра в веселенькие сюрпризики. Но ведь никто же нас не вышвырнул за дверь, только воздуха в нас не хватило, мозг страдал от кислородного голодания в замкнутом пространстве с отработанным воздухом, это набухал в нас импульс азарта, лишь бы как-нибудь иначе, не столь великолепно, как доселе. Как? Иначе, хоть потерять, хоть обрести, но иначе. Еще не ясный и не скалькулированный план, но уже невозможно было не считаться с корректировкой после того, как лениво прозябала и плодила на свет всяких близнецов. И не буду утверждать, что заранее предвидела воздействие человеческой группы на единичного человека, эту особенность внутренних связей, которая может заполнить прорыв в самоосуществлении. А кто из нас не имел дела с такими антрактами, когда не ощущаешь содержания будущей фазы, которая должна же наступить, потому что всегда, до самого конца, что-то с нами случается, потому что не мы, по своей охоте или недостатку воли, можем поставить слово «конец», последнее слово в биографии.
Но я все же думаю, что, производя переучет, не в первый раз я обратилась к людям, еще далеким, после панихид над теми, что были рядом, некогда нужные, но вот стали прахом из-за смерти, распада памяти, отдаления, по воле разумного и неотвратимого небытия.
Ведь я же вылепливалась из ничего, тогда, вначале, а откуда-то все это должна была брать. Я знаю, мое поколение вылепливалось из хаоса, и единственным средством для этого формирования была человечность тех, кто от нее не отрекся. Никакой тут заслуги истории нет в том, что в этой стране жизненный рассвет затмила
