Контузия - Зофья Быстшицкая
Может быть, следует сказать, да, пожалуй, не стоит замалчивать этот феномен, что, немного опьянев от барбитуратов, я немного раскрылась этой женщине в порядке взаимности, а прежде всего ради себя самой, для своей потребности, — раскрылась, как никому в то время, выложила свои страхи, картину будущего уродства, своей женской судьбы, и что разваливается защитное устройство, и что вспыхнуло во всей яркости сознание, что слишком часто не под скальпелем кончается эта болезнь и не сразу приходит избавление. Ведь она же таится, подстерегает в распаде при жизни, гниет орган за органом, недаром же инфаркт или диабет называют чистой болезнью, а это смерть грязная. Смерть в унизительном состоянии. Там, тогда, я стала не только женщиной, привязанной к своему телу. Я была человеком, ощущающим непосредственную угрозу. А поскольку эти чертовы таблетки и масштаб проблемы лишили меня стыда, поскольку время все ближе подступало к сроку приговора — я уже не владела ни словами, ни лицом и разревелась перед этой чужой женщиной, надругавшись этим признанием над всеми своими тайными чувствами. Я плакала, угождая себе слезами, и это были мои первые слезы за все последние дни. И ни к чему были ее слова, что исход может быть самый различный, утешения эти были обманом для людей недалеких, а ее уверения, что, когда я приеду туда, за железные двери, она будет держать за меня палец, показались мне издевательским ребячеством, потому что я уже взрослая и понимаю все, и все эти магические заклинания и мимолетная жалость — не для меня.
Что я могла делать, чтобы не проявить грубости от отвращения к себе за сцену, именно перед нею разыгранную, столь ханжескую, за выворачивание нутра, за то, что мы с нею на разных материках и не можем понять друг друга, конечно, что-то она ради меня выдавила, плохого о ней не скажешь, но мне-то ведь ни до кого уже дела нет, я остров с одиноким потерпевшим кораблекрушение человеком, остров, затерявшийся в собственной беспредельности, — и ничто сюда не доходит, никакой зов, никакой человеческий голос. А тот кусок материи, который является мной, распался от химического действия времени на — вот уже несколько дней — расшатываемое равновесие; что же мне делать, как не качать головой, не качаться самой, а ей, глядишь, приятно, что она подбодрила меня, пусть воображает, у нее-то какие могут быть горести? Выдуманная болезнь, чтобы видеться здесь без помех; еще один муж, удравший к ловкой девице; ребенок, которому не нравится, что мама любезничает дома с новым приходящим папой, где-то там стервозная баба, настаивающая на своих правах? И несколько этих подаренных лет, в самом расцвете, без уговора с кем-то, кто удостоверяет печатью вязкие минуты женщины в одиночестве? Ведь и в ней, конечно же, дремлет укротительница ближнего своего, обладательница с дрессировочным бичом, вознесенная в своих правах традицией, к сожалению, господа мужчины способны раздваиваться, господа мужчины любят, чтобы в постели у них были ботанические женщины с гибкой шеей, но в то же время любят и тишь-гладь на всех фронтах взаимоотношений мужчины с женщиной, где им приходится маневрировать. Может быть, у нее что-то и обнаружат, всегда что-то можно обнаружить, но женщины действительно больные так не ведут себя, точно нимфы, так ярко, воздушно, так что будет этот субъект приходить и смотреть ей в глаза на фоне телевизора и погребальных процессий; может быть, будет расточать ей нежности среди игр беззаботных доходяг, так вот он и будет бегать, водя за нос свою дражайшую половину, пока однажды не надоест ему так смотреть, только и всего что смотреть, даже не имея возможности коснуться этих прелестей, ведь как долго может мужчина любить душой, через столик, можно бы спросить их об этом, так что, наверное, и он подорвет, напостившись вдоволь, хоть к той же своей жене, поскольку она рядом, — и это будет назидательно с объективной точки зрения, и больше он сюда не покажется, а она будет смотреть в пустой туннель коридора, и эти взбунтовавшиеся кровинки окажутся правдой, но неужели это серьезная болезнь, из учебника для студентов-медиков? Может быть, ее ребенок сейчас один и не хочет ходить в школу, может быть, ест сухие булки и проводит все время на дворе, известно же, как бывает без матери, а она запряталась ради любовника от дома и службы, будут у нее неприятности на работе, что все время болеет да болеет; потом, может быть, окажется первой кандидаткой на сокращение и будет горько жалеть, что ей придумали «бляшки», что выдумала себе любовь без головы, — а если правду говорить, действительно ли это несчастье, может ли сумма всего этого быть неотвратимым поражением?
Поэтому я первая говорю избавительные слова, что надо идти спать, говорю это ей, чтобы уже с этим покончить, не могу больше скрывать, что ее жизнь я предоставлю только ей, а себе — мое положение. Я пьяна, валюсь на постель, она идет за ширму и тщательно смывает красоту, ее тень, глядящую в зеркало; это я предложила спать, но через минуту она уже дышит ровно, всей диафрагмой, для нее спустилась темнота, убаюкала ее, хотя до меня рукой подать, видимо, избавилась во время этой психодрамы от какой-то занозы, а уж моя-то ее сну не помешает.
Итак я завершаю эти сутки, следует еще присовокупить к ним вчерашний день, так что наберется часов с тридцать, теперь я могу точно подсчитать, много еще часов в той ночи, чтобы возвращаться в прошлое. В каждой жизни не раз бывает такое памятное подведение итогов, хотя какое это графоманское открытие! А что делать, если это правда? Уже не одна побывала во мне такая чернота, потом серость, прогоняемая рассветом, и солнце, следующее своим обычным путем, — люди за стеной и у окна, люди после обрыва беспамятства, в другом месте выхода в другой отрезок, не так, как я, когда постоянно бывала одной и той же, все время вчерашняя. Два дня и ночь в бодрствовании с собой — это обширное содержимое, это распирающий заряд, это тяжесть, слишком весомый багаж.
Всегда так было, когда жизнь заставляла продержаться в тех или иных вариантах, потому что одиночество это, прошу прощения, господа поэты, тоже носит разные имена, впрочем, вы об этом лучше знаете, потому что часто его себе придумываете, чтобы можно было писать. А я не поэт, так что эти приливы были всего лишь осколками заряда, который меня ранил,
