Контузия - Зофья Быстшицкая
На лестничной площадке я вижу мою соседку с неопределенным диагнозом, рядом с ней мужчина, вероятно вызванный на помощь муж. Они сидят рядышком на стульях, склонившись в одно, умолкают, когда я прохожу мимо, не для посторонних сейчас их поиски выхода, обмен аргументами, выбор, этот выбор для них двоих, для их детей и для дома, то есть для средоточия всего. Я не в силах мысленно присоединиться к этой заботе, еще раньше я сказала этой женщине, истинному символу женщины, сказала там, наверху, когда она, как раненая самка, ходила от стены к стене коридора, убежав от наших горестей к своей, — там я ее застала, обессиленная и бесчеловечная благодаря хорошему самочувствию анестезиолога, и бросила ей мою правду, уж очень она напоказ выставляла трагичность своею положения: «Хотела бы я быть на вашем месте, иметь такую надежду, хотя бы половину надежды. Ведь вы уже знаете о себе, знаете так много». Нехорошая это была встреча, мы враждебно смотрели друг на друга, каждая из нас замкнутая и непроницаемая для другой, а ведь женщины-производительницы, согретые семейным теплом, нечасто, только отвечая насилием за насилие, высекают из себя ненависть. Сейчас она обошла меня взглядом, хотя могла бы взглянуть высокомерно: она же сейчас в лучшем положении, в союзе с кем-то близким, кто никогда не упрекнет, что она калека, потому что никакое изменение между ними ничего не изменит в ее жизни, полнокровной, вскормленной взаимной любовью, навсегда. Даже их дети, когда покинут эти ячейки, все равно остаются какой-то тканью в том месте, где возникли. Она и не взглянула на меня, я была тенью, шевельнувшейся в полумраке, для нее, уже неспособной на злые чувства, настолько она вся в этом их свидании; и это было хорошо, это спасало и меня. Ведь я же шла из пустоты, уладив какие-то придуманные дела, из одиночества в одиночество.
Наверху вечер уходил из календаря, если можно так выразиться, в фельетонном плане, так как одна из сестер вырвалась вдруг из разговорчиков и начала кричать, чтобы шли спать, чтобы все немедленно по палатам, по койкам, как будто доселе этих основных приспособлений не было. Видимо, распорядок был уже нарушен, положенное время истекло, так как вскоре с той двери, первой от телевизора, сняли наклейку и туда вошли люди с каталкой, нездешние мужчины, но тоже из персонала, вошли туда с носилками, сооружение это было не белое, а темное, откуда-то из другого места, а потом процессия двинулась в обратном направлении, почти рысцой, в сопровождении сестры и дежурного врача, тело под простыней ритмично покачивалось, покрова для сохранения тайны не хватило, и виднелись две желтые ноги, по стойке смирно, подошвы до того исхоженные, что даже бурые, наверное, пожилой был человек.
Распорядок, как известно, существует не для всех, нигде запреты и ограничения не являются всеобщими — так что только теперь лысеющий, но, в общем-то, ничего себе мужчина поднялся от столика возле нашей двери, и они попрощались, как будто мельком, но с явно скрытым подтекстом, — он, имеющий доступ сюда в такое время, и моя соседка напротив, с подкрашенными глазами, которые выглядели здесь, как орхидеи среди бурьяна. Люди из торопливой процессии даже не взглянули на них, потому что не все надо замечать, если даже и права неравные. А цветущая больная проводила посетителя до лестницы, потом вернулась и угостила меня сигаретой, точно приглашая присесть к тому же самому столику. Ну что ж, я никогда не ложусь в половине одиннадцатого, это никогда и нигде для моего режима невозможно; хотя и проглотила все эти таблетки, но не чувствовала ни капли сопливости, стало быть, и нужно было переждать, а что делать в палате, где некоторые вот уже час, под мерное дыхание и аккорды посвистываний, передавали позывные ночи? Можно посидеть, понаблюдать теперь и эту женщину в местной панораме, узнать то-се, от скуки, когда время все равно списано в убыток.
Что ж, пожито уже немало писательской жизнью, понаблюдала людей, не раз и не два влезала им в душу, ссылаясь на алиби моей, в общем-то, не совсем этичной профессии. Так что и на этом поприще столкновения разных личностей я не сумела полностью убежать от себя, поскольку именно тогда хотела н е б ы т ь в этой мнимой монотонии, в которой я погружалась на дно. А так как я уже отточила взгляд на человеческие отношения и любое проявление его могло быть, хотя бы ненадолго, отстранением от собственной личности, то я смотрела на это картинное лицо, на ее аккуратную красоту, столь фальшивую в этот час и в этом месте, хотя в каком-то смысле, видимо, столь ей необходимую, — и не в том была тема, потому что мы, женщины, вытворяем с собой ради других разные героические и безответственные вещи. Я тоже из этой породы, и здесь не место притворяться. Сейчас на ней уже смазались приукрашивания, но ее конструкция и это вынесла, на ее маленьком лице, в этой маленькой головке на шее, напоминающей стебель. Трудно было ее четко вставить в определенную возрастную графу, и это вызвало клочок размышлений, мое восхищение ею, хотя теперь, в ночную пору, настало время внести мелкие поправки, обратные поправки, потому что слишком долог больничный день для нашей неприкосновенности, даже когда перед этим все такое ровное и лучистое, при ярком рефлекторе солнца. Эти поправки я вносила не только в ее внешность, это был бы слишком слабый импульс для моего подглядывания во время этой встречи за всем этим парадом женщин из моей палаты, где было все, что угодно, на выбор, знай приспосабливай потом, создавая фабульные клише.
Может быть, я потому и ее выставляю для публичного обозрения, вовсе не из тех соображений, чтобы заселить фон, дополнить его этим
