Контузия - Зофья Быстшицкая

можно покурить и еще кое-что уладить, потому что она первая меня «вычислила», прочитала мою фамилию на спинке кровати и знает, кто я такая, так что я, по ее мнению, заслуживаю искренности без всяких церемоний. Ведь женщина, которая ведет отдел «Как быть, как жить», и для нее может быть исповедником! Тут нет никакой издевки ни над одной из нас, это даже не автоирония, чего уж тут издеваться, когда один человек хочет открыться другому человеку, чтобы поворошить живущее в нем внутреннее напряжение. И вот там, с сигареткой, в темном углу подле пепельницы, мы сразу чувствуем себя так, будто нас привели сюда многие прежние, вместе проведенные годы, и теперь благодаря им так легко делиться своими горестями: вот надо ей оперировать щитовидную железу, но вовсе не сказано, что дело только в ней. Никто, никто не говорит, что это будет единственная операция. Пришлось явиться сюда, потому что с каждым днем слабела и усилились боли по ночам, вовсе даже не там, о чем врачи говорят чаще всего. И вот уже перестали держать ее красивые ноги, раз, потом другой приезжала на работу «скорая помощь», то-то была сенсация, перешептывания сослуживиц за чаем, встревоженные взгляды мужчин, из тех, кто до сих пор оказывал ей свое расположение, весьма, правда, однозначное. А она, что ж, она жила, как жилось, как ей было дано, женщине без мужчины, на никаком положении, уже пережив первую молодость, но еще в таком возрасте, когда можно торговаться и назначать свою цену. И хорошо знает, что единственной ценностью, доселе неизменной, было ее тело, вызывающее зависть, пересуды и желание, а она избрала то, что ей повредить не могло, не коснулось ее убеждений, она живет в счет будущего, живет без принуждения, характерного для окружающих ее искореженных биографий, живет в свободе для себя, вызывая презрение и восхищение, переживая интересные похождения, которые составляют красоту жизни и стоят всего, даже генетической безопасности женщины, пока все функционирует. Так и жила, гордая собой, не желая никаких утраченных ценностей, а может быть, никогда ей не доступных? А теперь вот все под вопросом, это уже уверенность в неуверенности, что жизнь ее была сплошной цепью растрат себя во имя каких-то правил ухода с протоптанных дорог, во имя вот этой, теперешней, возможности поражения. Потому что она будет никем, если ее изрежут, потому что она уже не сумеет быть кем-то иным — после жизни, вот так урываемой, такой телесной. Так что конца она не боится, только вот не вынесет своей физической деградации. И не хочет никаких утешений, что еще доживет до старости благодаря медицине, так как никогда у нее одинокая старость не входила в расчет. Она всегда хотела жить недолго, но зато не скатываясь вниз, а все потому, что хорошо к себе относилась. Всегда знала, как она когда-нибудь поступит. Так что пусть другие, здесь, пораньше исполнят это, если уж не могут подарить ей несколько лишних полнокровных лет.

Так она говорила, и, в общем-то, ничего, кроме этого, лишь бы я согласна была слушать ее голос, меня слушать ей было не нужно. Я же молчала, благодарная ей за ее эгоизм, потому что в тот вечер во мне пресекся всякий ток добрых слов, даже возможность вникнуть в ее правоту для себя. И я даже была не в состоянии пустить в ход писательский зонд, использовать этот двусмысленный, но притягательный маневр, хотя и такой, какой она мне раскрылась, она тоже могла быть наброском темы.

Но тут нас разделило обстоятельство, куда больше меня трогавшее, потому что меня отыскал анестезиолог; ему в свою очередь я должна была поведать тайны другого рода: подвергалась ли я когда-либо наркозу, какова была на него реакция, есть ли у меня жалобы на внутренности, бывал ли у меня когда-нибудь коллапс или состояние, близкое к нему? И я вновь возвращаюсь к себе, оглядываюсь в прошлое; касательно этого каждый, особенно женщина, предпочитал бы не говорить всего, но сейчас не время играть в прятки, он лучше знает, почему спрашивает, осталось уже не много часов, я же никто, всего лишь объект, конгломерат, исследуемый перед испытанием, перед всегда рискованным наркозом. Под конец он сказал, чтобы я утром не завтракала и что я самая первая в очереди. Его слова четко определяют эту последнюю ночь, — ночь, уже начатую словом «натощак», которое сестра вешает мне на кровать, точно желая меня предостеречь, чтобы я во время этого завтрака не проявила вдруг превосходного аппетита.

Вот и началась следующая глава, и я прошу у него чего-нибудь снотворного, пусть даст, сколько может, не хочу бодрствовать до утра. Он прописывает мне две таблетки элениума и две глимида, потом добавляет: «А завтра вы и так будете спать». Я даже не спрашиваю, какой это будет сон, что мне даст это бесчувствие, в которое меня погрузят, и чем будет конец его, после пробуждения. Ведь я же знаю, что очутилась между людьми с двух сторон — белоснежных и полосатых, и те и другие — узники незнания, где столько всего, под эгидой величественной науки, остается темным и непонятным.

Небольшой расспрос — делала ли я, например, аборты и какие вспомогательные средства тогда применяли — происходит в палате, мы сидим с врачом в моем закоулке возле умывалки, я на своей койке, он на табурете, а прямо за ним помещается женщина в годах, но еще не старая, она тактично поворачивается к нам спиной, делая вид, что читает книгу, что ничего из этих расспросов не слышит. Женщина эта худенькая, хорошо сложенная, кожа розовая, лицо здорового человека на фоне этой панорамы больничной бледности. Она легка на общение, хотя не назойлива, у нее много всяких красивых мелочей, красивые букетики в здешней ужасающей вазе, халат у нее — темное полувизитное платье, и я совершенно не понимаю, зачем она здесь. И была такая минута, что, оглядывая палату, я подумала неприязненно: вот отмеченная культурной простотой, но слишком уж холящая себя женщина, у которой много времени и которой, наверное, скучновато дома. Вот такого рода дамочки часто попадают в руки врачей, чтобы те нашли в них что-то, чего у них нет, устраивают себе этакий отдых, ложатся на исследование, и это может длиться неделями, и никто им не скажет, что это обычная ипохондрия, потому что на втором плане очень уж просматривается муж, даже в газетах его видишь, на каком-нибудь государственном посту, так что ничего с такой не поделаешь. Никому не хочется холодно-удивленных телефонных разговоров, что к жене этой относятся