Контузия - Зофья Быстшицкая
Свет погас, они отошли в полумраке, велели одеваться. Я сунула ноги в ночные тапочки, напялила костюм для предварительного этапа, а сколько их еще будет, как долго будут они продолжаться? Я не спрашиваю, потому что они уже где-то далеко, стоят неподвижно, белые статуи по углам. Немые статуи, молчание наше нарастает, толкает меня к двери, точно у всех здесь нечистая совесть. Я все же хочу спросить, это мое право, чтобы сказали что-нибудь, хочу даже вежливо улыбнуться, за их труд, но глотку перехватило, так что лишь выдавливаю кашель и уродливую гримасу, лицо у меня растягивается; только не устраивать представления сверх принятой здесь программы! Но еще не ухожу, еще стою возле табурета — и до сих пор помню, как я тогда, ожидая хоть какого-то доброго слова, выдергивала из его обивки нитки, уже основательно ее общипала, — чтобы дать им время собраться с милостыней утешения. Но они не уделили мне ее, ничем они для таких, как я, не располагали, ни у кого из них еще ничего нет. И я ухожу, но мимоходом замечаю на столе рисунок, изображающий меня: два полукруга, черный знак слева и очертания ланцета. Я накручиваю нитки на палец и, вся занятая только этим, уже в дверях, позади себя слышу, ч т о з а в т р а у т р о м на о п е р а ц и о н н ы й с т о л.
После обеда в больницах наступает время пациентов, их как бы личная жизнь. Врачи уходят в широкий мир, остается только дежурный, но он не пристает к больным без надобности. В тот день, уже на исходе его, только дважды он пробежал в конец коридора, потом позвал сестру, она быстро пошла за ним, неся перед собой поднос, заставленный стеклом и металлом, спустя час, а может быть, и меньше, они вышли оттуда уже обычным шагом, без спешки, а дверь эту заклеили бумагой, точно там уже никого не было. Кто мог, в моей палате, с любопытством смотрели на эту беготню, вытягивая голову над спинками кроватей или стоя в двери, так что лишь мимоходом спросили меня, что там у меня, и известие, что я завтра иду на операцию, восприняли как нечто заурядное. Не первая я тут и не последняя. Всякое бывает.
Две из них, ходячих, уже перенесли операции на брюшной полости, хотя и не говорили, может быть, просто не знали, что там нашли, что вырезали. Мертвецкого вида женщина у окна тоже после операции, но вставать не может, состояние ее с того дня все ухудшалось. И чего было резать, говорили соседки, какой смысл, если щупальцы заразы уже всю ее пронизали. Но у окна она не одна. По другую сторону, ногами к ногам, лежала еще больная, ходячая, которая почти не лежала. Спать — да, спала, как все люди, ночью, а так разгуливала, словоохотливая и добродушная. Недавно ей отрезали грудь, но трудно было увидеть это под халатом при ее квадратной фигуре, потому что живот у нее выдавался больше бюста, и, значит, она, вся налитая салом, могла скрывать, с которой стороны у нее плоская грудь, одна только рана и бинт. Она была уже не женщиной, не смущаясь носила свои бурые волосы с уже до половины отросшей сединой, и эта свежая потеря как будто ничего в ее жизни не изменила. Ведь нам же главное — жизнь сохранить, так наставительно внушала она. Становилась возле своей койки и начинала речь, а соседка на высоких подушках, словно вознесенная на катафалк, стонала: «Господи, ну ни минуты покоя», но уши заткнуть не могла, потому что руки у нее были спутаны проводами от капельницы.
Рядом с этой, слишком хорошо ориентирующейся, лежала молодая женщина, у которой вылущили опухоль из груди. Здесь время шло иное, по здешней шкале произошло это довольно давно, но домой она еще не выписалась, потому что врачи все еще колебались. То, что из нее вырезали, вызывало у них настороженность, предстояли дополнительные исследования. В мой первый день врач и ее пригласил к себе, только другой, ее ведущий, таких было несколько, у каждого немного больных под неустанной опекой. Вернувшись после консилиума, она рассказала соседкам о своем положении. Она может выйти отсюда хоть сейчас, а потом каждый месяц приходить проверяться. Наросты, конечно, вырезали, это так, но неизвестно, нет ли там чего еще и что может получиться. Есть основания считать, что все неприятности на этом кончатся, но только основания, так что решать нужно. Потому что спустя какое-то время ей придется вернуться, и тогда могут отнять грудь, но как знать, не будет ли поздно. Рассказывает она об этом, закрыв лицо руками, я не вижу ее, когда она спрашивает: «Что делать, что им сказать, могу ли я пойти на риск?» Она ищет помощи у нас, беспомощных, каждая что-то говорит в меру своей некомпетентности, наконец она встает, тяжело опустив руки: «Надо с мужем поговорить, с дочками». Это семейная женщина, одна из тех налитых, нехудых женщин, у которых в жизни должна быть примерная любовь, чтобы рожать детей во исполнение своего призвания. Это жена и мать, так что хочет обратиться к своему и своим, чтобы и они взяли на себя часть ее тяжести.
С ней выходит соседка, бывают тут такие соседства, более близкие: поверх тумбочки можно разговаривать тише, поверять то, что глубже запрятано, и много рассказать о себе при этой близости, диктуемой планом палаты. Кончается она обычно в больничном подъезде, дверь в котором закрывается раньше за одной из них. И никогда они больше не встречаются, и виной этому не драма смерти, а возвращение к жизни. Эта — длинноногая блондинка, уже не девушка, но сохранила молодость форм и движений, у нее стройные бедра, щиколотки и шея, а пришла она сюда со щитовидкой. Этого вовсе не видно, она также ждет операции. Спустя час, во время посещений, к ней никто не придет, хотя палата в это время превращается в гостиную: учтивые разговоры, гостинцы и цветы, лицемерные беззаботные сплетни, принесенные откуда-то издалека для особы, которая принимает гостей и которую надо как следует разглядеть. Эта стройная женщина никого не ждет, а когда между койками становится тесно, выходит в коридор. Но настанет вечером такой момент, когда больные вновь замкнутся и закроются, тогда она скажет мне, именно в коридоре, где
