Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна
– Пора… Хотя надежды мало…
– Температура нормальная… Отключайте аппарат искусственной вентиляции…
– Шунт мы убрали, но…
– Посмотрим, сможет ли она сама…
Голос у мужчины в белом почти угрожающий, и я вздрагиваю, когда он задает вопрос:
– Готовы?
Они говорят обо мне, о моем теле, о том, чтобы снять меня с аппарата искусственного жизнеобеспечения. И все здесь – мои друзья и родные – пришли посмотреть, как я умру.
Или умрешь, или начнешь дышать самостоятельно. Пора решать. Ты хочешь вернуться?
И я наконец поняла. Вся моя жизнь вела меня к этому моменту, просто я не понимала, не хотела понять.
Я увидела, как в палату вошла Мара, худая, вид болезненный. Встала рядом с Джонни, и он обнял ее за плечи.
Ты ей нужна. И мальчишкам моим тоже нужна.
Я пообещала Кейти присмотреть за ее детьми и не сдержала слова. И моя боль – тому доказательство. Я чувствую, как где-то в глубине меня снова поднимает голову возмездие – моя тоска, – расправляет крылья.
Они любят меня. Даже отсюда, сквозь несколько миров, я вижу это. Почему я не замечала этого, когда была рядом с ними? Возможно, мы видим ровно то, что ожидаем увидеть. Мне хочется исправить все, что я наделала, стереть этот ужасный эгоистичный поступок, получить шанс стать другой. Стать лучше.
Я же люблю их. С чего я решила, будто не способна любить, почему думала так все эти годы?
Я обернулась, чтобы сказать это Кейт, и она улыбнулась мне, моя лучшая подруга с длинными спутанными волосами и густыми ресницами, – улыбнулась такой улыбкой, от которой где угодно делается светло.
Лучшая часть меня. Девочка, которая много лет назад взяла меня за руку и не отпускала до тех пор, пока у нее не оставалось выбора.
В ее глазах я увидела всю нашу жизнь: вот мы танцуем под нашу музыку, катаемся на велосипедах, сидим на пляже, болтаем и смеемся. Она – мое сердце, она – та, кто поднимает меня ввысь и удерживает на земле. Неудивительно, что без нее я с ума сходила. Кейти – клей, который удерживает нас вместе.
Попрощайся со мной.
Как же тихо она это произнесла.
В больничной палате, которая сейчас совсем далеко, кто-то – врач – спросил:
– Кто-нибудь хочет что-то сказать?
Но я слушаю только Кейт.
Я с тобой навсегда. Навсегда, Тал. Друзья, несмотря ни на что. На этот раз верь, не бросай верить.
Я и правда разуверилась – в ней, в себе самой, в нас. Во всем.
Когда кто-нибудь подтолкнет тебя в бок или скажет, чтобы ты не важничала, или когда заиграет наша музыка, замри на миг – и ты услышишь в этом меня. Я живу в твоих воспоминаниях.
Она права, я знаю. Возможно, всегда знала. Кейти покинула нас. Я давно ее потеряла, просто не понимаю, как отпустить. Разве отпустишь часть себя? Но надо… Ради нас обеих.
– Ох, Кейти… – Глаза защипало от слез.
Вот видишь, ты прощаешься со мной.
Она придвинулась ко мне, и я ощутила исходящее от нее тепло. А в следующий миг меня словно опалило – ее кожа прикоснулась к моей[21].
Пора расставаться, Джек, сочини новый план, Стэн.
Музыка. Музыка навеки.
– Я люблю тебя, – тихо сказала я, и этого наконец-то достаточно. Любовь – это навсегда. Теперь я это поняла. – Прощай.
Я погрузилась в темноту.
Я будто наблюдаю за собой откуда-то издалека. Голова болит так, что я ничего не вижу.
Двигайся.
Знакомое слово, из какой-то прежней жизни, и вот оно вернулось ко мне. Передо мной черный бархатный занавес. Наверное, я за сценой. Где-то неподалеку огни.
Нужно двигаться. Встать… Сделать шаг.
Я устала. Как же я устала. Тем не менее я пытаюсь. Встаю. Каждый шаг откликается болью в спине, но я не останавливаюсь. Там, на сцене, свет. Словно луч маяка, он пробивает тьму, показывает мне дорогу и снова гаснет. Я двигаюсь, двигаюсь, ковыляю вперед. «Пожалуйста!» – умоляю я, но мысли путаются, да и не знаю я, к кому обращаюсь. А потом внезапно из мрака вырастает холм, он растет и растет, нависает надо мной.
Я не могу.
Откуда-то издалека доносится голос:
– Талли, очнись, пожалуйста.
Обрывки песни, почти знакомой, что-то про сладкие сны.
Я пытаюсь сделать еще шаг, но легкие горят от напряжения, все тело – один сгусток боли. Ноги слабеют, я падаю на колени. Так и кости недолго переломать.
– Кейти, у меня не получится.
Я почти готова спросить у нее, зачем все это, почти готова в отчаянии выкрикнуть этот вопрос.
Впрочем, я знаю зачем. Ради веры.
Которой прежде не было. А сейчас есть. Теперь я верю.
– Талли, возвращайся.
Я цепляюсь за голос крестницы. В этом черном мире он сверкает, словно тонкая осенняя паутинка, где-то очень близко. Я тянусь к нему, следую за ним. А потом делаю болезненный вдох и стараюсь подняться.
4 сентября 2010, 11:21
– Готовы? – спросил доктор Беван. – Возможно, кому-нибудь хочется сперва что-то сказать?
Мара даже не кивнула. Зря они это. Лучше уж пускай ее крестную не отключают от аппаратов, пускай она дышит. Потому что иначе вдруг она умрет?
Мама Талли подошла поближе. Ее потрескавшиеся, бледные губы складывались в неслышные Маре слова. Здесь, возле больничной койки, собрались все: папа, дедушка с бабушкой, близнецы и мать Талли. Сегодня утром на пароме папа рассказал Маре и мальчишкам о том, что собираются сделать врачи. Они повысили температуру тела Талли и частично перестали вводить ей лекарства. Сейчас они хотят отключить ее от аппарата искусственной вентиляции легких. Осталось надеяться, что она очнется и будет дышать самостоятельно.
Доктор Беван положил медицинскую карту Талли в карман сбоку на койке. Вошедшая медсестра вынула изо рта Талли дыхательную трубку. Время будто бы споткнулось и замерло.
Талли со всхлипом вдохнула, выдохнула. Ее грудь под белой простыней поднялась и опала.
– Таллула, – позвал доктор Беван, склонившись над Талли. Он оттянул ей веко и направил луч фонарика в глаз. Зрачок сузился. – Вы меня слышите?
– Не называйте ее Таллулой, – сдавленно попросила Дороти. И, чуть помолчав, словно извиняясь, добавила: – Она это имя терпеть не может.
Бабушка подошла к Дороти и взяла ее за руку.
Мара высвободилась из объятий отца и сделала шаг к койке. Хоть Талли и дышала самостоятельно, живой она не выглядела – вся в черно-синих кровоподтеках, забинтованная, с обритой головой.
– Талли, ну пожалуйста, – пробормотала она. – Талли, возвращайся.
Ничего не происходило. Сколько уже Мара стоит здесь, вцепившись в поручни больничной кровати, и ждет, когда крестная очнется? Словно несколько часов
