Молчание Шахерезады - Дефне Суман
– Йота! Открой, Йота! Открой скорей. Ну, эла, эла! У меня радостная новость!
Панайота была с матерью на кухне. Вечером они собирались устроить на заднем дворе праздник по случаю ее дня рождения и зажарить ягненка, а к мясу хотели подать сырный пирог, закуски и рис с шафраном. Погода стояла жаркая и влажная, а на маленькой кухоньке еще и кипели котлы, отчего находиться там было невыносимо. Ради подготовки к празднику Катина два дня не давала дочери ни минутки передохнуть и даже вечером не отпускала на площадь. Поскольку на ужин должен был прийти Павло, впервые в качестве жениха, Катина суетилась больше обычного, желая, чтобы стол был накрыт безупречно, и поручала Панайоте одно дело за другим, как будто день рождения был не у нее, а у Павло.
Как раз в это время Катина делала долму. Переложив начинки, она развернула виноградный листочек и теперь скручивала заново. На крик Адрианы она лишь мотнула головой в сторону двери, не поднимая глаз от стола. Почти все уже было готово: сырный пирог ждет, когда его отправят в печь, ягненка обваляли в соли и специях и натерли оливковым маслом, закуски оставили охлаждаться. Ладно, можно и отпустить дочь.
Увидев кивок Катины, Панайота тут же сорвала с себя синий кухонный фартук, повесила его на крючок и бросилась из адского жара кухни вниз по лестнице. На ногах у нее были деревянные тапочки-такуньи, в которых ходят в хаммам, и их грохотанье сотрясало дом едва ли не больше, чем стук кулаков Адрианы по двери. Помощник Акиса, который был внизу, в лавке, аж на улицу выскочил, решив, что началось землетрясение.
Увидев Панайоту на пороге, Адриана со слезами на глазах бросилась к подруге в объятия. Она плакала и смеялась одновременно. Панайота думала, что Адриана пришла поздравить ее с днем рождения, но теперь понимала: у нее какие-то очень важные новости. Сердце тут же гулко застучало. Не могло же что-то случиться за эти два дня, пока они с матерью суетились на кухне!
Или могло?
– Адриана му, в чем дело? Что случилось, милая? Эла, заходи-ка внутрь, пойдем наверх.
Но Адриане не терпелось поделиться хорошей новостью. Она выпалила, словно открывая давно хранимую тайну:
– Он вернулся, Панайота! Вернулся! Ирте о Минас му! Минас вернулся!
Девушка отпустила Панайоту, которую до этого вне себя от радости трясла за плечи, и сделала пару шагов назад, давая возможность осознать эту чудесную весть. Ошеломленная, Панайота так и стояла на пороге, а подруга смотрела на нее с улыбкой во все лицо. Раскрасневшиеся от волнения и бега щеки Адрианы были мокрыми от слез, на лбу, ближе к волосам, выступили бусинки пота.
Затем она не выдержала, выбежала на середину улицы и закружилась, не обращая внимания на разлетевшуюся юбку. Длинные косы, словно птицы, взметнулись вверх и опустились ей на грудь.
Панайоту словно парализовало. Какое-то время она смотрела на подругу ничего не понимающим взглядом. Но затем постепенно пришло осознание. Минас вернулся. Солдат отправляют домой. Солдаты возвращаются с фронта. Минас? Война? Война кончилась?
Последние два дня занятая подготовкой к своему дню рождения, Панайота не знала ни о заполонивших город крестьянах, ни о несчастных солдатах, которые, в отличие от беженцев, все-таки могли попасть на корабли. Ни мать, ни дочь, забывшиеся в хлопотах, не слышали и о том, что турки давно уже перешли границу Ушака.
Один Акис знал о надвигающейся опасности из разговоров в кофейне. Он давно спрятал у себя в лавке, в одном из мешков с ячменем, жестяную коробку из-под печенья, где лежали золотые монеты (раньше Катина хранила их, зашив в подушку), остатки наличных денег и векселя (последних у него было много, а потому денег на руках – мало).
Некоторые его приятели, с которыми он беседовал в кофейне, отправили свои семьи на несколько недель к родственникам, подальше от Смирны. Акис тоже уже договорился с одним возницей, чтобы тот, если уж обстановка станет совсем напряженной, отвез Панайоту и Катину в Чешме, где у Акиса жила старшая сестра, но пока не стал говорить им об этом, чтобы не тревожить зря и не портить дочери праздник.
Впрочем, все наверняка устроится благополучно, думал он: британцы возьмут власть в свои руки и не позволят туркам войти в город, не говоря уж о том, чтобы грабить его. Про помощь англичан и французов все вокруг только и говорили. К тому же Акис был уверен, что турки, прежние властители страны, не причинят жителям вреда. Как только все уляжется, вновь вернется строй, работавший как часы все пять веков существования Османской империи, и все заживут спокойно.
Адриана вновь обвила шею Панайоты руками, и обе девушки, хихикая, принялись раскачиваться в обнимку, чуть не падая.
– Стой, милая, каце вре матиа му[115], посмотри, в чем я на улицу вышла! Подожди минутку, сейчас переобуюсь. – Панайота вернулась в дом и надела стоявшие за дверью старые розовые атласные туфельки.
Адриана была высокой, крепко сбитой и сильной. Она происходила из большой, веселой семьи, перебравшейся сюда в прошлом столетии с Хиоса. Взяв Панайоту за талию и напевая песню, девушка закружила ее в вальсе прямо посреди улицы Менекше.
– Они идут домой, Йота му, слышишь? Даже мой Минас пришел. Все, все идут домой. В нашей Смирне снова будет весело! Ура! Эрхонде, эрхонде, эрхонде![116] Раз-два-три, раз-два-три.
Запыхавшиеся подруги вышли на площадь. До Панайоты начал потихоньку доходить смысл слов Адрианы. Выскользнув из объятий, она взяла Адриану за руку и повела к деревянной скамейке у фонтана напротив кофейни.
– Адриана, о чем ты говоришь? Ти лес?[117] Живо рассказывай все по порядку. Когда он вернулся? И как? И где он сейчас? А что война? Что случилось за эти два дня?
– Погоди, мари, я все сейчас тебе расскажу. Минас, он дома сейчас, спит. Пришел сегодня рано утром. Я спала. Только-только рассвело, как вдруг слышу: в стекло будто маленькие камешки бросают. Минас меня так раньше будил. Ну, когда мы по ночам еще встречались, и все такое. С меня мигом весь сон слетел. Возможно ли такое? Я столько молилась Пресвятой Богородице каждый день, все глаза выплакала… Знала бы ты, как я боялась, что надежды мои все зря. Но я все-таки тихонечко встала, перешагнула через постели сестер, подошла к окну и сквозь тюлевую занавеску посмотрела вниз на улицу.
– Ах!
