Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Адриана, все еще закрывавшая лицо руками, хихикнула.
– Ну-ка, не плачь! Не время для слез, филенада[119]! Нет уж, время праздновать! Пойдем-ка на Кордон. Госпожа Катина соизволила меня отпустить. Я тебе мороженое куплю. У меня сегодня день рождения, я угощаю. Аде!
Адриана убрала руки от лица и посмотрела на Панайоту с благодарностью.
– Все наладится, да, Йота му? Он вновь станет прежним Минасом Блохой, каким мы его знали. Он шел сюда из Афьона без сна и отдыха. Он ничего не рассказывает, но он наверняка видел много ужасного. Наши солдаты жгут турецкие деревни. У Минаса доброе сердце, он не терпит жестокости. А что, если его тоже заставили творить всякое зло?
– Адриана му, скажи, Минас не говорил о других ребятах? Все возвращаются домой? Война кончилась?
– Ах, Тее му![120] Моя дорогая Панайота! Я в своем горе позабыла о тебе. Прости меня, пожалуйста. Я забыла рассказать тебе хорошую новость о Ставросе. Не[121], Ставрос тоже в пути. Минас в последний раз видел его в Афьоне. Он пытался сесть на поезд. С ним все хорошо. Здоров-здоровехонек. Ни разу не ранили. Наверняка сегодня-завтра он тоже будет здесь. Ах, спасибо тебе, Панайия. Наши любимые потихоньку возвращаются домой.
Панайота бросила нервный взгляд на полицейский участок и дала Адриане знак, чтобы та говорила тише. Все-таки она без пяти минут невеста совсем другого человека. Мама, чтобы произвести на будущего зятя впечатление, всю неделю из кухни не выходила – готовила.
А с другой стороны, Павло ведь ей еще не муж! Если бы Ставрос сейчас вышел из-за угла, она бы тут же сняла это кольцо да выбросила. Поблекшее воспоминание о былой любви, до этого отзывавшееся едва заметной болью, вдруг обожгло тоской. Все будет хорошо! Даже при турках у власти. Когда два года назад на пляже в Айя-Триаде Панайота сказала об этом Ставросу в лицо, как же он тогда разозлился! Но охи[122], теперь-то она его ни за что злить не станет! Она будет делать все, что он захочет, будет с ним ласкова, станет для него самой любящей женой. Панайота сняла с пальца кольцо, внутри которого были выгравированы их с Павло имена, но снова надела.
Адриана от радости забыла, что ее подруга помолвлена с другим мужчиной. Увидев сверкающее кольцо на руке Панайоты, она зажала себе рот ладонью, будто хотела запихнуть свои слова обратно.
– Это все неважно, Адриана му. Ты моя самая близкая подруга, ты мне как сестра. У нас с тобой друг от друга никаких секретов нет.
Адриана увидела, как прекрасное лицо Панайоты вдруг порозовело, а на щеках появились ямочки. Ее большие черные глаза расширились и горели, словно тлеющие угольки, огнем любви. Адриана и сама ощутила в сердце надежду и радость. Прошли дни тоски. Впереди их ждала мирная жизнь. Ставрос вернется. А у них с Минасом будет куча детей.
Встав со скамейки, Адриана протянула руку.
– Глассада[123], мадемуазель?
Панайота, подражая тем кокоткам у «Кремера», захлопала густыми ресницами:
– Avec plaisir![124]
Провожаемые взглядами куривших кальян мужчин из кофейни, девушки взялись за руки, пересекли площадь и направились дальше, в сторону набережной.
Подмена
Повитуха Мелине, спавшая на узкой кровати в комнате над пекарней Берберянов, резко распахнула глаза. Сначала она не могла понять, где находится. Часто моргая спросонья, огляделась: кроме нее, в комнате никого не было. Сама комната напоминала коробку: низкий потолок, маленькие окна, на стенах кремовые обои в цветочек. На полу у кровати, на бордово-синем круглом узорчатом ковре, Мелине увидела красную деревянную лошадку ее внука Нишана. Ах, точно, она дома у Хайгухи, ее свахи и свекрови ее дочери. В деревянном здании было жарко, как в бане. Казалось, что стены пышут пламенем.
Снаружи раздавался гомон толпы. Так шумно бывало, когда в порту не могли что-то поделить матросы и носильщики. Интересно, который час? Ночью она принимала роды у той сельчанки на набережной, уснула лишь с первыми лучами и только теперь вот проснулась. Где ее дочь, зять и внуки?
Закрыв глаза, Мелине прислушалась к звукам с набережной. Уловив знакомый шум моторов рыбацких лодок и детский смех, она успокоилась. Раз дети смеются, значит, жизнь продолжается. Из соседней таверны доносилась веселая песня. Кто-то басом приказывал солдатам поторапливаться. Должно быть, отплывал еще один корабль.
Мелине со стоном вздохнула и укуталась в одеяло. Прошли уже годы, когда она легко могла не спать ночами. Теперь она чувствовала слабость, вставать и приниматься за дела ей не хотелось. И она опять видела все тот же сон.
В надежде распрощаться с воспоминаниями о том, что случилось ровно в этот день семнадцать лет назад, Мелине, откинувшись на подушку, позволила прошлому пронестись перед глазами.
С ребенком Эдит на руках она прибыла в Смирну еще до рассвета. Въехав в город, спешилась с осла у газовой фабрики и сунула пожилому крестьянину, хозяину животины, несколько монет. Затем быстрым шагом прошла мимо греческого кладбища в районе Дарагаджи, мимо стен вокзала и добралась до родильного дома Грейс. Она могла бы незаметно оставить ребенка здесь, постучать в дверь и убежать. Грейс была женщиной добросердечной и опытной, она бы обязательно сумела найти для младенца хорошую семью. А может, оставить во дворе соседней англиканской церкви?
Нет, надо найти место, никак не связанное с левантийцами. Нельзя было, чтобы хоть что-то навело на мысль, что этот ребенок имеет отношение к Ламаркам. Самым лучшим выбором был греческий детский приют на углу улицы Хаджи Франгу. Там у ребенка шанс оказаться в хорошей семье, конечно, намного меньше, но Мелине не хотела подвергать опасности жизнь своих дочерей.
Миновав церковь Святого Иоанна, она повернула налево. Дувший с моря соленый ветер колко коснулся кожи, воздух был влажным. Младенец в одеяльце заходился криком. В отчаянии Мелине сунула ему в рот большой палец.
– Смилуйся, Господи, над этой несчастной душой. Пресвятая Дева Мария, молю тебя, пусть этого ребенка сразу подберут и отдадут кормилице. Прошу, укажи мне путь, не оставляй нас!
Толкнув железную калитку приюта, Мелине, словно воровка, проскользнула внутрь темного дворика. Близился рассвет. Проснулись воробьи и теперь сидели рядами на бельевых веревках, где сохли рваные простыни. За сломанным трехколесным велосипедом
