Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Подбежала к каштану и – о чудо! – увидела, что малышка лежит на месте. Никто не проснулся от ее криков.
Рухнув на колени, Мелине взяла девочку на руки и стряхнула налипшую на одеяльце землю.
Ребенок молчал.
Господи, неужели умер?
Неужели от голода и холода отказали легкие?
Девочка не издавала ни звука, лицо становилось багрово-синюшным. Повитуха хлопнула ее по спине, и та из последних сил закричала.
О, слава Тебе, Пресвятая Дева Мария, слава Тебе, Господи! Она жива!
Времени оставалось все меньше. Темнота уже отступила, двор окрасился нежным лиловым светом. Раскрыв одеяльце, Мелине взяла голенькую дочку Эдит на руки. Поглядывая на окна приюта, быстро завернула мертвого младенца в желтое одеяло, живого – в розовое больничное и поспешила обратно, оставив под каштаном трупик.
На углу улицы, пролегавшей между приютом и больницей, уже разместилась группа цыганок, сидевших, скрестив ноги по-турецки, на разостланном покрывале. Они передавали друг другу трубку с опием и гадали по разложенным на покрывале картам. Никто из них не заметил, как Мелине вышла из приютского двора и проскользнула в заднюю дверь больницы, которую до этого оставила приоткрытой.
Женщина в родильной палате все еще не пришла в сознание. Повитуха спустила лямку ее ночной сорочки, оголила грудь и приложила к ней малышку. Повинуясь инстинкту, та сразу припала к груди. После первого же глотка молока она разжала стиснутые кулачки и крохотными ладошками прижалась к своей новой маме – а ее настоящая мать, Эдит Ламарк, и знать не знала о том, что ее ребенок выжил.
Когда Лиз и Марика, услышав звон колокольчика, прибежали в родильную комнату, они обе застыли на пороге в изумлении. Мелине сидела на табурете с завернутым в розовое одеяльце младенцем на руках. Роженица все так же лежала без сознания, однако дышала уже сама, и на ее щеках появился легкий румянец. Марика, упав на колени, перекрестилась, а медсестра Лиз вскрикнула. Повитуха подняла голову и улыбнулась. Она чувствовала усталость, но нисколько не жалела о своем поступке.
Такова была воля Господа.
Она спасла жизнь этому ребенку.
Что такое одна человеческая жизнь? Но для спасенного человека эта жизнь ценнее целого мира!
Пока Лиз и Марика обнимались и поздравляли Мелине, малышка громко закричала. Мелине устало распорядилась:
– Медсестра Лиз, приготовьте наверху палату для кирья Катины. И позовите пока кормилицу. А когда мать очнется, передадите ребенка ей.
Лиз крепила на запястье девочки метрику с датой и временем рождения.
– Ну, я, с вашего позволения, пойду, – сказала Мелине, стоя в дверях. – Мне надо вернуться домой, приготовить дочерям завтрак перед школой. Марика, оставляю ребенка и мать на вас с Лиз. Вы славно потрудились! Калимера сас[125].
Прощание
Увидев толпу на набережной, Панайота была ошеломлена. Адриану, которая еще со вчерашнего дня наблюдала из окна за стекавшимися в город беженцами, рассмешил изумленный вид подруги.
– Ах, Панайота му, ты в каком мире живешь, радость моя? Пока ты два дня раскатывала тесто для спанакопита[126], тут все с ног на голову перевернулось. Так что изволь познакомиться с нашими новыми соседями. Видишь вон тот корабль? Он наш. И на нем полным-полно народу. Шел на Константинополь, но вернулся. Солдаты говорят, мол, на сушу ни за что не выйдем, везите нас обратно в Грецию.
Панайота была поражена, но и только. Ей было жаль всех этих людей, жаль голозадых детей и молодых женщин в черных платках, жаль стариков, но они ведь – слава Господу! – успели бежать из своих деревень и добрались досюда. А уж здесь-то они в безопасности. Пока война не кончится, пока снова не воцарится спокойствие, они останутся в Смирне, а после вернутся домой. Зачем им уезжать? Климат здесь чудесный, земли обширные и плодородные. А кто захочет уплыть в Грецию, сядут на корабли, которые скоро должны прийти. Мана Эллас своих детей в беде не бросит. А до тех пор о них позаботятся церкви, школы и отзывчивые горожане, как мать Адрианы например.
О своих недавних тревогах она словно бы позабыла. Любовь, прятавшаяся в укромном уголке ее души, снова вырвалась, как джинн из лампы Аладдина. Сейчас она видела лишь красоту и добро. Глядя на заполонивших набережную солдат – вшивых, в рваных рубашках и дырявых ботинках, с истертыми в кровь ногами, – Панайота выискивала среди них Ставроса, а как эти солдаты выглядели, она, казалось, не замечала.
Уже трижды она порывалась броситься к очередному высокому зеленоглазому парню, но каждый раз Адриана успевала ухватить ее за запястье.
– Панайота му, с чего Ставросу здесь быть? Этих солдат вывозят на родину. А его-то дом здесь. Он первым делом не на набережную пойдет, а, как Минас, домой, к матери.
Адриана была права, но Панайоту не оставляло чувство, причем зародившееся еще в те времена, когда все у них только начиналось, – что Ставрос ее оставит. Решение Ставроса уйти на фронт добровольцем лишь подтвердило ее догадку, которая острым шипом ранила ей сердце: ее судьба – каждый раз быть покинутой.
Откуда ей было знать, что это чувство поселилось в ней в результате переплетения событий, случившихся еще до ее рождения. Человеку свойственно оценивать причины и последствия лишь в пределах собственной жизни – этой простой логике следовала и Панайота, верившая, что такая судьба ей уготована в наказание за ее собственные недостатки и ошибки. Она заслуживала, чтобы ее бросили, потому что была недостаточно добра, или умна, или красива, или еще в чем-то недостаточно хороша.
Вот и сейчас, когда ее беспокойный взгляд блуждал по лицам солдат в надежде найти Ставроса, некий голос из темного угла ее подсознания упорно шептал, что совсем скоро она снова останется одна.
Панайота достала платок из-за пазухи, промокнула вспотевший лоб и взяла подругу под руку. Оставив позади сумятицу на пристани, девушки направились в сторону «Кафе-де-Пари». По Кордону, покачивая бедрами, прогуливались дамы, затянутые в узкие корсеты. На головах у них красовались широкополые шляпы с атласными, в тон к зонтикам-парасолям, ленточками, завязанными под подбородком.
У Адрианы и Панайоты не было ни парасолей, которые можно было бы кокетливо крутить в руках, ни шляп. На Панайоте было длинное свободное платье из голубого ситца: в нем она помогала маме на кухне. В иное время девушка не вышла бы на Кордон в таком виде, но времени переодеться у нее не было. Руки все еще пахли луком. На носке розовой атласной
