Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Под брань, свист, испуганные охи и гневные выкрики сквозь толпу шел, как всегда невозмутимо, Аристидис Стергиадис, Верховный комиссар Смирны, три года управлявший городом. Он сел в лодку, которая должна была отвезти его к английскому кораблю, ожидавшему в заливе.
В задумчивости Павло положил руку Панайоте на талию. Но та неловко отстранилась. А вдруг сейчас придет Ставрос, увидит, как она с другим мужчиной обнимается? Она покрутила кольцо на пальце. Толпа, освистывающая Стергиадиса, шумела все громче. Сидевшие за столиками у кафе «Иви» европейцы тоже вскочили с мест, чтобы посмотреть, что происходит.
Павло не отрываясь смотрел на корабль, дымивший трубой, и даже не заметил, как Панайота выскользнула из его объятий. Стергиадис покидал город вместе с большей частью всех тех, кто прежде защищал жизнь и имущество мирных жителей Смирны. Начальству Павло сообщили, что на войска союзников рассчитывать не стоит – они будут защищать лишь подданных своих стран. Американские моряки, пока что разгуливающие по улицам, вскоре тоже уплывут. Лейтенант испуганно посмотрел на заполонивших набережную людей. Толпа, только что кричавшая вслед уплывающему на лодке Стергиадису непристойности, вдруг разом затихла. Все со страхом переглядывались. Что теперь будет? Если придут турки, кто защитит нас?
Со стороны Пунты раздался печальный гудок парохода, и тишина тут же развеялась. Павло снова схватил Панайоту за руки, но этого ему было мало, и он, прижав ее к себе, уткнулся в шею, затем в волосы, вдыхая исходивший от девушки запах жасмина. По щекам у него градом катились слезы.
– Йота му, любовь моя, да хранит вас Господь.
Толпа солдат, ринувшихся в сторону гудевшего парохода, вмиг увлекла за собой молодого лейтенанта в чистенькой форме, но его голову с аккуратно зачесанными назад напомаженными волосами легко можно было различить. Он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на свою невесту. Затем, подпрыгивая, одной рукой показал на воображаемые часы на запястье, а другой махнул в сторону внешней пристани. Он напоминал Панайоте о лодке, что будет ждать ее и ее родителей, чтобы увезти на Хиос. Гладко выбритое лицо и глаза цвета кофе с молоком сияли от искренней любви к ней.
Панайота же ничего не чувствовала к нему, и ей стало за это стыдно – она невольно коснулась губ кончиками пальцев и послала ему воздушный поцелуй. С широкой, счастливой улыбкой Павло надел фуражку, и толпа поглотила его.
В лучах алого закатного солнца подрагивал черный дым уходивших за горизонт кораблей. Панайота подняла руки и посмотрела на свои пальцы в свете бликов, отражавшихся в воде. Ее пальцы стали бесплотными, как свет, как тепло, как звук.
Есть у этого мира свой особый, непостижимый порядок, и каждому человеку в нем отведено предназначенное именно для него место. Панайота никогда и ни за что не покинет родную Смирну. С глаз вдруг спала пелена, и она ясно увидела прошлое и будущее. Двери рая закроются, весь мир останется снаружи, а она – внутри, забытая всеми в стране, стертой с лица земли. Такова выпавшая ей доля. Так сплелись нити ее судьбы.
Глаза Панайоты наполнились слезами.
Стащив с пальца тонкое золотое кольцо с выгравированными внутри именами, она зажала его в ладони. Две большие слезы скатились по ее щекам и упали на розовые атласные туфельки.
Последняя встреча
Однажды утром Авинаша Пиллаи найдут мертвым в его квартире в Тилькилике. Тридцать лет индиец исправно платил за аренду в первый день месяца, поэтому, когда наступило уже пятое августа, а Авинаш так и не появился, хозяин дома заволновался. Квартиру открыли запасными ключами. Старик сидел на подушке перед камином, скрестив ноги по-турецки. На нем были белые шаровары до колен и больше ничего, ни пояса, ни головного убора. Длинные седые волосы спадали на голую грудь со сморщенной, как у чернослива, кожей.
Сначала никто и не понял, что он умер: казалось, просто медитирует. Как ни удивительно, не было ни следов гниения, ни запаха. Лишь затем заметили, что Авинаш не дышит, а тело его остыло.
Все это торопливо сообщил мне голос из трубки, которую держал у моего уха один из детей, живших в тот момент в особняке с башней. На рабочем столе Авинаша среди различных записок, старых газет, пожелтевших фотографий и заверенных печатью переводчика журналов нашли один-единственный телефонный номер – это был номер телефона нашего особняка.
Я черкнула несколько слов на бумаге и сунула ребенку в руку. Дома были лишь мы двое. Он прочитал в трубку:
– Пожалуйста, позвоните в консульство Великобритании.
Не могу же я взять похороны Авинаша Пиллаи на себя! Он мне не родня, он мне вообще никто. Столетний, выживший из ума старик, бродивший по улицам в поисках чего-то, что напомнило бы ему об ушедшей любви. По его словам, на самом деле он искал меня. Как он там говорил? Мол, никогда не оставлял попыток найти меня и, если бы нашел вовремя, увез бы меня в Париж, к Эдит.
Чего ради?
Я прожила достаточно жизней и пережила достаточно смертей. Так зачем бередить мой покой размышлениями о том, что могло бы случиться?
Да и что бы меня ждало, увези он меня к Эдит? Я бы погибла в Париже в тысяча девятьсот сорок четвертом. Эдит жила в одном из тех домов, что попали под бомбежку, устроенную даже не немцами, а британцами с американцами. Да и район был самый что ни на есть бедняцкий.
Почему Эдит там жила – не знаю, я его не спросила.
Возможно, ее зять, Филипп Кентербери, сумел-таки исключить Эдит из числа совладельцев компании. Впрочем, во время того страшного пожара он потерял все свои векселя и акции, а дома у них отобрали. Больше они в Измир так и не вернулись. Меня все эти подробности нисколько не интересовали, но Авинаш настойчиво рассказывал. В ту ночь, двадцать первого апреля (Авинаш не преминул назвать конкретную дату), Эдит спала в своей квартире недалеко от станции метро «Порт-де-ля-Шапель». Авинаша с ней не было. Будучи уже немолодой, упрямица ни в какую не желала жить с ним в одном доме. Уж сколько лет прошло с тех пор, но бывший шпион в этом месте своего рассказа все равно горестно вздохнул. Душа его застряла в прошлом, заела, как поцарапанная пластинка, и никогда ему из прошлого не выбраться.
Тот факт, что Эдит погибла не от немецкой, а от английской бомбы, не давал Авинашу покоя. Прервав рассказ, он опустил голову, будто виноват в ее смерти был
