Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
– М-да! – Капитан озадаченно закашлялся, глянул на Буренкова удивленно, будто видел его впервые. Буренков, почувствовав внутри смятение – ему было уже неловко от того, что он оторвал от дела столько занятых людей, – переступил с ноги на ногу, словно провинившийся школьник, отвел взгляд. – Жаль, засаду нам не сделать.
М-да. Это в старые, советские времена милиция обладала неограниченными возможностями – могла и засады делать, и гонку в преследовании преступника выиграть, и оружием пригрозить, сейчас все это осталось в прошлом – криминальные элементы окончательно взяли верх над милицией: и оружие у них помощнее будет, и автомобили, а уж насчет разной техники по части кого-нибудь подслушать, подцепить на крючок либо вообще изловить – тут бандиты оснащены не то чтобы богаче милиции, они вообще имеют такое, что бедным милиционерам и не снилась, вот ведь как.
– Трясти малолеток, – продолжил свою мысль капитан, – тоже бесполезно. Даже если изловим с поличным – все равно не признаются, а если и признаются, то потом от своих слов откажутся. Ежели проявят упрямство, не откажутся – их убьют. Свои же и убьют.
– Как убьют? – недоверчивым тоном спросил Буренков.
– Ножом в горло, в сонную артерию, как это у них принято, – ровным, лишенным какой-либо эмоциональной окраски голосом пояснил капитан, – либо накинут на шею сталечку – тонкую гитарную струну – и затянут.
Буренков заперебирал пальцами по горлу, нащупывая верхнюю пуговицу на воротнике рубашки – ему вдруг сделалось нечем дышать: капитан с его скучным бесцветным голосом открыл Буренкову некие прописные истины, о которых тот только читал в газетах, но не думал, что когда-нибудь сам будет стоять так близко к трупу, к крови, разлитой, будто простые чернила…
И уж меньше всего теперь хотел Буренков, чтобы эти усталые люди кого-то искали, а уж тем более нашли, повязали какого-нибудь двенадцатилетнего пацана и выдавили из него признание, а юные подельщики потом с ним расправились. Буренков даже представил себе, как это произойдет… Ужасная картина сдавила ему горло. Дышать стало совсем нечем.
– В общем, тут надо что-то придумать, – продолжал тем временем капитан – был он, видать, человеком, привыкшим к смерти, к трупам и покойникам, – а вот что – обсуждать сейчас не будем. И этого афганца в кавычках… как ты говоришь его фамилия? – Он снова наклонился к участковому. – А?
– Мальгин. Котька Мальгин.
– Этого афганца в кавычках, Мальгина этого, мы обязательно изловим, ты прав. – Окончив речь, капитан оперся ладонями о колени, словно собирался в такой странной позе приподняться над табуретом, над самим собой и вообще оторваться от земли; лицо у него сделалось тяжелым – сразу стало видно, какой груз несет в этом мутном мире этот человек с ликом пахаря и натруженными грубыми руками – впрочем, не один несет, со товарищи.
– Может, не надо? – сиплым, чужим голосом спросил Буренков, он уже успешно справился с верхней пуговицей рубашки, теперь также успешно выколупывал из петли вторую пуговицу.
– Чего не надо? – тускло и ровно спросил капитан.
– Ну, этого самого… Искать кого-то, ловить… Найдете, а потом этого пацана свои же и убьют.
– Но вы же подавали заявление?
– Подавал.
– Тогда чего же говорите, что не надо никого искать?
– Крови боюсь. Не хочу, чтобы на мне грех висел.
При этих словах Буренкова капитан печально усмехнулся: подобных речей он, похоже, давно не слышал – слишком уж изменился народ, такие люди, как Буренков, вымерли почти подчистую, как слоны, которые когда-то жили в России. Россия, как слышал капитан, – родина слонов.
Буренков совершенно не думал о том, что его слова могут оказаться обидными для этих людей. Главное, из-за него могут убить человека! Все остальное теряло смысл, поскольку Буренков не раз ловил себя на мысли, что чужая боль для него – гораздо хуже и больнее своей.
– А на вас этот грех никто и не собирается вешать, – сказал капитан.
– Все равно, все равно, – продолжая пребывать в смятении, пробормотал Буренков, со второй пуговицей, застрявшей в петле, он никак не мог справиться, – я, пожалуй, заберу свое заявление назад. Можно?
– Конечно можно, – тихо и как-то очень устало произнес капитан, – но это с нас проблемы не снимает. Котька этот, афганец, пальцем деланный, от того, что вы заберете свое заявление, гадить, к сожалению, не перестанет…
– Но все равно… Я к этому уже не буду причастен, – произнес Буренков фразу, которую не должен был произносить, и понял это.
– Понятно, – сказал капитан, вздохнул и направился к выходу.
– Вы куда? А чай?! – вскричал было Буренков, но один из спутников капитана, парень в джинсовом «прикиде», сделав протестующее движение, пропустил капитана к двери – словно бы прикрыл начальника– и произнес назидательно:
– Не до чая! – потом, покрутив пальцем в воздухе, добавил: – Да и амбре…
После их ухода к Буренкову подступила острая, какая-то тупая тоска. Хорошо, что хоть сердце не болело. Чтобы как-то совладать с собою, он нагрел воды и вымыл комнаты, как мог.
Замотал дверь дачи на веревку и вышел на улицу – надо было все-таки звонить брату, а заодно и размяться, подышать воздухом.
Да, на дачу следовало бы чаще приезжать. Тогда ее, во-первых, будут меньше трогать разные басурманы, а во-вторых, дух в помещении будет стоять совсем иной, жилой. Тихая, занесенная снегом улочка была пустынна. Над крайней дачей поднимался легкий дымок. Там и зимой жили дальние родственники хозяина, одноногого полковника, у которого грудь от боевых наград напоминала металлический панцирь, так много человек заработал орденов и медалей. Были они то ли беженцы из Чечни, то ли погорельцы с Брянщины. Сейчас стало так много мест, которых коснулась беда, что проще перечислить места, не пораженные пожарами и язвами. Буренков двинулся в противоположную от дымка сторону, в конец улицы, где стояла покосившаяся будка, и вскоре об этом пожалел, увязая по щиколотку в скрипящем снегу.
Как и в прошлый раз, откуда-то сбоку, из тесного кривого проулка неожиданно показался Котька Мальгин, остро и колко глянул на Буренкова, словно бы упрекал за то, что тот вызвал милицию. Буренков не сразу увидел Котьку – почувствовал взгляд и резко обернулся. Буренков невольно заслонился рукой, будто увидел что-то неприличное, и, четко, по-солдатски развернувшись, пошел в обратную сторону. Он дошел до своей дачи и, открыв ключом дверь в заборе – язык не поворачивался назвать ее калиткой, слишком уж массивным, добротно сколоченным было это произведение плотницкого искусства, исчез за ней.
Прислонился спиной к стене дома и затих. Хоть и собирался он вернуться в Москву, а все же надо ночевать здесь. Иначе
