Поклажа для Инера - Агагельды Алланазаров
Коренастое тело Джумаклыча черным пятном выделялось на желтовато-сером бархане. Вокруг, на сколько хватало глаз, простирались Каракумы. И казалось, нет им ни конца, ни края. Папаха Джумаклыча с длинными шелковистыми завитками валялась чуть поодаль и напоминала куст перекати-поля, рядом покачивалась под ветром воткнутая в песок сабля. Казалось, она не знала, в какую сторону упасть…
Перевод Н.Золотарева. 1980 – 1981 гг.
МАЙОР, ПОХОЖИЙ НА МЕНЯ
Об этом майоре я впервые услышал в госпитале, через несколько дней после операции. Выходит, если бы не это происшествие, никогда бы и не узнал о нем…
В армии я служил в Прибалтике. Наша часть стояла в небольшом городке, окруженном удивительной красоты светлыми сосновыми лесами. Призвали меня весной, а осенью, когда мы отрабатывали технику ночного десантирования, я плохо приземлился, поранился и попал в госпиталь. Впрочем, сам виноват…
Нас выбросили, как говорится, в заданном квадрате. Покачиваясь, опустился я под большой юртой парашюта. Сейчас он был моим домом. Оказавшись в тугих объятиях воздушного потока, я, как всегда, почувствовал нервное радостное волнение. Нет, мне не было страшно. Наоборот. Я летел, и настроение у меня было отличное. Я горланил нашу взводную песню “Об армии, умеющей летать» и был самым сильным, самым смелым, самым счастливым человеком на свете.
В воздухе стоял крепкий смоляной дух сосен. Пролетев уже порядочное расстояние, я, как положено, определил направление ветра и стал готовиться к приземлению. А это дело серьезное. Нам сержант Михалев все уши прожужжал: “Главное – не прыгнуть, главное приземлиться». Плотная чернота была внизу и только прямо подо мной светлела небольшая такая площадка. Пятачок. Но это только с высоты так кажется. В самом деле там ахалтекинец может на полном скаку развернуться. Я припомнил, что на карте в нашем квадрате было небольшое озеро. Принимать поздней осенью холодные ванны удовольствие, скажу вам, ниже среднего. Я решил взять немного в сторону, подтянул стропы с наветренной стороны – моя юрта стала парусом. Управляя им, я легко изменил направление полета. Скоро светлое озеро внизу уплыло в сторону. Подо мной теперь была сплошная чернота. Она дыбилась, как крепостные стены, надвигалась на меня стремительно и страшно. Я надеялся оказаться над пашней и только теперь сообразил, что внизу лес. Изменить что-либо было уже поздно, я валился прямо на деревья. Острыми пиками целились они в ночное небо, а, значит, и в меня. Я сгруппировался, как нас учили, обхватил голову руками, чтобы защитить лицо и глаза, инстинктивно зажмурился. Сначала я почувствовал легкий удар. Колкая хвоя сразу затормозила падение; с треском ломались ветки, я скользил вниз. И вдруг словно овчарка вцепилась мне в ногу. Жуткая боль пронзила меня. Она возникла в бедре, ожгла меня жарким пламенем, молнией ударила в мозг. На мгновение я приоткрыл глаза – толстая ветка вонзилась мне в ногу, я висел на суку, как лягушонок на шампуре…
Через несколько месяцев, когда я вернулся в свою часть, мне сказали, что внизу было совсем не озеро, а замечательная песчаная пустошь. Опустись я на нее, все закончилось бы благополучно. Правда, тогда бы я не узнал о похожем на меня майоре.
Мне рассказал о нем Итиль. Молодой солдат родом из Башкирии. Я познакомился с ним на другой день после операции. Что было до этого, помнится смутно. Несколько раз я приходил в себя, когда санитарная машина везла меня в госпиталь. Тускло светила лампочка. Близко, прямо надо мной было испуганное лицо Михалева. Его губы шевелились, но я не слышал ни слова. Потом все затянуло красным туманом. Как проходила операция, я, конечно, не помню. Говорят, она была сложной и тянулась несколько часов. Боялись, что скажется большая потеря крови. Но уже на следующий день после операции я почувствовал себя лучше, даже начал разговаривать с соседями по палате. Кроме Итиля со мной лежало еще двое ребят. Тоже рядовые. Мой сосед слева, Миша Гранкин, оказывается, служил в одной части со мной. Койка возле окна принадлежала долговязому парню в очках. Я с ним толком и не познакомился. Он почти не разговаривал, сидел на кровати, выставив из-под одеяла тощие бледные ноги, и читал, читал, читал. То книгу. То газеты. Читает и почесывает пяткой ногу. С нее гипс сняли, а после гипса кожа, говорят, очень зудит. Через несколько дней парня перевели в палату для выздоравливающих, а я даже имени его не узнал.
В фойе госпиталя стоял телевизор. Его включали по вечерам, и те, кто мог передвигаться, собирались внизу, смотрели все передачи подряд, даже как диктор объявляет программу на завтра. Я был лишен этого удовольствия. Но ребята меня не забывали. И Миша Гранкин, и Итиль теперь не засиживались у телевизора. Посмотрят кино и возвращаются. Мы болтали вечера напролет. О том, о сем, но чаще всего, конечно, вспоминали девушек, с которыми дружили на гражданке.
Однажды, когда мы вот так трепались, я перехватил внимательный взгляд Итиля. Оглянулся, но Итиль быстро отвел глаза в сторону и почему-то тихонько вздохнул. Я стал исподишка наблюдать за ним и через какое-то время опять почувствовал на себе его взгляд. Я забеспокоился. Всякому не по себе станет, если окажется, что за ним наблюдают тайком. А мне только сложную операцию сделали. Может, Итиль что услышал? Вдруг ногу хотят ампутировать? Внутри у меня все похолодело. Для приличия я время от времени поддакивал Гранкину, но мысли теперь были заняты другим.
Я видел, что Итиль хочет мне о чем-то сказать, но то ли не решается, то ли не найдет подходящего момента. А спросить его напрямик в чем дело, я, честно сказать, не решался. Так и промучился почти сутки. Только на другой день вечером мы остались с Итилем наедине. Гранкин пошел смотреть телевизор, он и Итиля звал с собой, но тот стал поправлять мне постель, сделал вид, что не слышит, и остался в палате. Тогда-то он и рассказал мне об этом майоре.
В поселке неподалеку от части, где служил Итиль, на кладбище есть братская могила. Солдат возили туда, когда праздновали День Победы. В этой могиле похоронены бойцы, погибшие в бою за освобождение поселка от фашистов, и их командир, молодой майор, туркмен.
