Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
Какое-то время он молча смотрел в потолок.
– Единственная проблема в том, что такая любовь не утоляет желания, не приносит ни облегчения, ни умиротворения, она не дает ничего и…
Он сел на кровати, потушил окурок и с невозмутимым видом налил себе еще коньяка.
– …и постепенно сводит тебя с ума.
Морис наблюдал за тем, как Анри залпом опрокинул в себя выпивку, и дождался, пока он поставит пустой стакан на подоконник.
– Ну и что делает ее такой неотразимой? – с сомнением спросил он, продолжая невозмутимо разглядывать друга.
На губах Анри заиграла вымученная улыбка.
– Я знал, что ты спросишь об этом. Уже, наверное, тысячу раз я задавал себе этот вопрос, но ответа на него не знаю до сих пор. Видишь ли, Морис, когда ты начинаешь постигать азы секса, то немедленно теряешь точку опоры. Ты уже не знаешь, где ты, не понимаешь, что с тобой происходит, и все вокруг тебя раздражает. Считаешь себя совершенно нормальным, самым благоразумным человеком на свете; и вдруг обнаруживаешь, что, оказывается, всего за два су можешь запросто стать садистом, насильником, педерастом или одним из маньяков. Секс подобен океаническим глубинам, где царит вечная тьма, в которой скрываются невиданные морские чудовища. Почему Мари кажется мне такой неотразимой? Этого я и сам не знаю. Другие-то ее таковой не считают. Она спит с мужчинами с четырнадцати лет, и еще никто никогда не терял из-за нее голову. – Он невесело усмехнулся. – Кроме меня.
Анри приподнялся на локте и пристально посмотрел на друга, из-за линз пенсне его карие глаза казались непомерно огромными.
– Представляешь, она сходит с ума по какому-то неотесанному сутенеру и никак не может влюбить его в себя! Так почему же мне она кажется неотразимой? Не знаю. Поначалу я думал, что, возможно, все дело в грации – она действительно обладает врожденной пластикой движений, которая сводит меня с ума. Жить с ней – это все равно что жить в со статуей Танагра. Но, разумеется, дело вовсе не в этом. Затем мне стало казаться, что меня влечет ее похотливость, то, с каким азартом, как извращенно она занимается любовью. Такая женственная, такая сексуальная… В ней есть некая поэтическая одержимость, некое низменное очарование…
Анри осекся на полуслове.
– Ну как, понятно я излагаю? Ты вообще хоть что-нибудь понимаешь? А возможно, это ее безразличие. То, как она глядит на меня, словно на пустое место. Не думаю, что ты сможешь меня понять, ведь ты не калека, и уж на тебя женщины никогда так глядеть не будут. Но поверь мне, Морис, все гораздо глубже и сложнее, чем просто секс, это гордость – не как социальное явление, а простая человеческая гордость. Она смотрит на меня так, как, наверное, глядела бы на червяка или жабу, будто я лишь жалкое подобие настоящего мужчины. Именно такое надменное безразличие в два счета выводит из себя. Однажды я прочитал заметку о первом восхождении на Маттерхорн. Целых семь раз тот альпинист пытался покорить эту «ужасную гору», как называют ее швейцарцы. И когда, в конце концов, ему это удалось, у него спросили, почему он из года в год возвращался сюда и тысячу раз рисковал жизнью. И ты знаешь, что он ответил? «Потому что эта чертова гора смеялась надо мной!» Вот именно такие чувства я испытываю к Мари. Меня бесит, что я могу обладать ею, но не могу заставить испытывать хоть что-то по отношению ко мне. Она стала для меня безумием, навязчивой идеей; осязаемым воплощением того безразличия, презрительной жалости, которое я и прежде постоянно ощущал со стороны других женщин.
За окном сгущались сумерки, комната начала погружаться во мрак. Небо в огромном окне окрасилось багрянцем.
– А сейчас? – тихо спросил Морис.
– Сейчас? Мы словно два борца, запутавшиеся в одной сети. Стараемся изо всех сил сделать друг другу больнее. Она хочет привести сюда своих друзей, чтобы показать им невиданный феномен, богатого карлика, который дает ей по пятьдесят франков в день. Грозится бросить меня; унижает, всячески издевается надо мной. Мне же не остается ничего другого, как ненавидеть ее и заниматься с ней любовью. Ибо, помимо всего прочего, это и есть величайшее унижение для женщины, а потому прекрасный способ отмщения.
Еще какое-то время они оба молчали. Темнота расползалась по комнате, подобно огромному пятну.
– Ну и что ты намерен делать теперь?
Анри пожал плечами:
– Не знаю. Возможно, все как-нибудь само собой утрясется. Может быть, она скоро уйдет от меня, и все закончится. Или же я удивлю самого себя, наберусь храбрости и сам вышвырну ее вон… Или просто она мне надоест. Не знаю… Просто не знаю, и все…
Глава 14
– Это мои деньги, не так ли? Я их заработала! И потому могу делать с ними все, что пожелаю! – орала Мари, зловеще щурясь. – Естественно, я отдала их ему. Я люблю его, понял?! Просто схожу по нему с ума. А теперь я возвращаюсь к нему, чтобы уже никогда больше не видеть твою мерзкую рожу!
На лестнице она стала что-то напевать.
В тот день Анри наткнулся на сберегательную книжку, оставленную на полке ванной, и обнаружил, что Мари сняла со счета все свои сбережения. Его захлестнула волна ослепляющей ревности. В самых грубых выражениях он велел ей выметаться из его квартиры, даже замахнулся на нее своей тростью и наверняка ударил бы, не отскочи она проворно в сторону.
Это было две недели назад. Теперь же, когда у него больше не осталось сил злиться, место гнева заняла боль. Анри скучал, и час от часу его страдания усиливались. О да, поначалу он восхищался своей решимостью, уверяя себя, что давно пора было избавиться от нее. Но только легче ему от этого не становилось, телесный голод давал о себе знать. Воспоминания о ее маленькой груди, податливых бедрах превращали для него каждую ночь в настоящую агонию.
Он исходил лабиринты переулков Севастопольского бульвара в поисках Мари, заглядывая по пути в грязные бистро. Долгими вечерами просиживал в студии, пил и ждал ее, замирая всякий раз, когда на лестнице раздавались шаги. И наконец ему стало ясно: она не вернется никогда.
Тем утром – 27 мая – Анри сидел на краешке дивана, глядя на небольшой островок солнечного света на полу, когда на лестнице послышались шаги. И снова в душе затеплилась робкая надежда.
Нет, это была не Мари.
