Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
– Да. Какое-то время.
– А что делала твоя мать, когда…
– Черт возьми, да замолчишь ты или нет?! Заткнись и проваливай отсюда!
– Ну вот, опять разорался! Да с тобой вообще невозможно поладить. Я всего-то спросила про твои ноги.
– Нечего о них говорить.
Мари неустанно продолжала донимать его просьбами позволить ее сестре и друзьям прийти к нему в студию. Это был единственный вопрос в их отношениях, в ответе на который Анри был непреклонен, и вскоре это стало чем-то вроде дежурного повода для скандала. Мари стала угрожать, что уйдет от него.
– Вот увидишь, как-нибудь я уйду и не вернусь. Ты будешь меня ждать, а я не приду. И что ты тогда станешь делать? Посмотри на себя, ты бледный как смерть. Что, не нравится, да?
Она начала требовать с него больше денег.
– Десяти франков недостаточно. Теперь будешь платить двадцать.
Через неделю сумма возросла до тридцати. Затем до пятидесяти…
То, как настойчиво она тянула с него деньги, окончательно убедило Анри в том, что Мари снова начала встречаться с Бебером.
Теперь к мукам ожидания добавились и неизбежные муки ревности. Отчего он так страдал из-за необходимости делить с кем-то того, кто на деле ему никогда и не принадлежал? Разве проститутка – это не вещь общего пользования? Так какая же разница, есть у нее любовник или нет? Он пытался убедить себя в этом, но не мог.
В конце концов у него сдали нервы, и он начал все чаще заходиться в истерических припадках. Орал на нее, на грубость отвечал грубостью.
Их вечера превратились в пьяные скандалы, а ночи в безрадостные оргии, во время которых оба давали выход своей злобе – это были яростные схватки в постели, эротические игрища, после которых на теле оставались синяки, и они ощущали мимолетное единение, на смену которому тут же приходило опустошение – и ненависть.
Когда же она уходила, Анри словно погружался в летаргический сон, отчего даже самые простые действия давались ему ценой огромных усилий. Так или иначе, в течение дня он мог заставить себя принять ванну, одеться, позавтракать, но перестал бывать в кафе и видеться с друзьями. Его расшатанные нервы не могли выносить уличный шум, пустую болтовню о торговцах и критиках, гам пивных. Он целые дни проводил в студии, растянувшись на диване, закинув руки за голову, держа под рукой бутылку коньяка и изводя себя думами о Мари, любя и ненавидя ее одновременно, строя дурацкие планы избавления. Спустя некоторое время – после бесчисленных рюмочек коньяка – его мозг окончательно утрачивал способность соображать. Перед глазами плыл образ Мари, боль притуплялась. Иногда он даже засыпал.
Именно в таком состоянии и застал его однажды Морис.
– Работаешь, значит? Я догадывался, что ты говоришь неправду. Это было совершенно на тебя не похоже. Ты всегда мог работать больше, чем кто бы то ни было. Но сейчас только посмотри на себя!
– Отстань. Почему ты не в конторе? Сегодня же не воскресенье. Почему ты не работаешь? А я-то думал, что твой журнал без тебя перестанет выходить.
– Твой сарказм здесь не уместен, мой друг.
Морис удобнее устроился в большом кресле, бросил шляпу на стол и закурил сигарету.
– Я сегодня взял выходной. Ты меня очень беспокоишь. И я не уйду отсюда, пока не расскажешь, что у тебя стряслось.
– Ты уже встречался с месье Буссо? – И когда Морис молча кивнул в ответ, Анри задал очередной вопрос: – Ну, и как у него дела?
– Неплохо. Ты был прав, он действительно переживает из-за Тео. Дела в галерее последнее время идут не лучшим образом. Он понимает, что Тео необходим отдых, но средства не позволяют взять ему помощника. Так что он записал мое имя и адрес и пообещал связаться со мной в случае чего – ну, обычное дело. Но я пришел сюда не для того, чтобы о себе говорить. Я хочу знать, что случилось с тобой, и никуда не уйду, пока ты мне всего не расскажешь.
– Это тебя не касается.
– Нет, касается.
– Да иди ты к черту! Отстань!
– Не отстану. Ты в беде, и можешь сколько угодно посылать меня к черту. Я все равно не уйду, пока не узнаю, что с тобой стряслось. – Морис подался вперед, и его голос зазвучал настойчивее. – Анри, ты должен мне все рассказать. Что бы там ни было, не держи это в себе. А кому еще ты можешь открыть душу, как не мне? Ведь мы же кровные братья, об этом ты, надеюсь, еще не забыл?
– Ну ладно, так уж и быть! Что ты хочешь знать? Я встретил девушку. Зовут Мари. Она шлюха – тупая, вульгарная, лживая потаскушка. И… – Он затянулся сигаретой и выпустил дым через сжатые губы. – Я жить без нее не могу. Вот и все. Ну, теперь ты все знаешь. Доволен?
– Ты ее любишь?
– Люблю? Ха! – Анри пожал плечами и угрюмо усмехнулся. – А разве речь шла о любви? Я же не сказал: «Я люблю ее»; я сказал: «Жить без нее не могу». Кстати, именно потому, что слово «любовь» имеет, наверное, сто различных значений, подобного рода разговор вообще не имеет смысла, ибо никогда не знаешь, что имеется в виду. Любовь к Богу и любовь к блинчикам Сюзетт; можно любить мать и испытывать то же чувство к собаке; или же любить Рембрандта и горячие ванны. Нет, я не люблю Мари, если уж тебя это так волнует. У меня нет ни малейшего желания держать ее за руку, совершать прогулки под луной или посвящать ей сонеты. Но я люблю ее губы, ее грудь, то, как она целуется. И вместе с тем ненавижу ее – ненавижу всей душой, как еще никого и никогда не ненавидел. С самого первого мгновения нашей встречи меня бесит все, что бы она ни сказала, что бы ни сделала. Ее самые первые слова…
К его величайшему удивлению, рассказывая о ней, Анри испытал странное облегчение, граничащее с восторгом. Он описал их самую первую встречу, инцидент с Пату, то, как она сказала: «Ну, ты и урод!», когда они остановились под уличным фонарем, ее тупость, грубость, жадность – и ее обворожительное тело.
– Только не спрашивай меня, как можно ненавидеть женщину и в то же время страстно ее желать. Этого я не знаю. Но вот одно знаю точно: ненависть является, пожалуй, одним из самых мощных возбудителей страсти,
