Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
– Я крайне редко прибегаю к услугам профессиональных натурщиц. Но обычный тариф составляет три франка за утро, пять франков за целый день.
– Тогда ты должен мне заплатить, – бросила она через плечо. – Ты же сам предложил мне позировать, не так ли? Я не просила тебя рисовать мой портрет. Ты сам вызвался меня нарисовать, так что плати мне, как натурщице.
Изо всех отвратительных черт ее характера больше всего его раздражала вот эта проститутская привычка назначать тариф решительно за все, ибо это лишало его возможности давать ей деньги просто так. Пату был прав – паршивая она овечка…
– Но я же сказал, что отдам картину тебе, разве этого не достаточно? – устало просил он. – А как насчет денег, что я даю тебе каждый день?
Мари стремительно развернулась на стуле, и в ее глазах появился нехороший блеск.
– Это деньги за то, чтобы я была с тобой. И к твоему сведению, немного найдется желающих торчать тут с тобой целый день всего за пять франков. Так что если при этом мне придется и работать, то это должно оплачиваться отдельно. Три франка.
– Натурщица позирует за эти деньги четыре часа. Ты же не просидела и часа.
Мари спрыгнула с подиума.
– Да я вообще не собираюсь позировать тебе бесплатно.
Пробежав через всю комнату, она порылась в сумочке, достала сигарету и вернулась, чтобы посмотреть на картину.
– Совсем не похоже на меня. Разве я такая уродина? Я знала, что ты не умеешь рисовать. Вот тот мой знакомый, который разрисовывал тарелки, он был настоящим…
– Пошла вон! – Эти слова вырвались у Анри сами собой. – Уходи! Вот и катись к нему, проваливай куда хочешь! Мне все равно!
– А как насчет моих трех франков? Что же, если ты больше не хочешь, чтобы я позировала, то, по-твоему, уже и платить не надо? Ты должен мне деньги.
По собственному горькому опыту он знал, что попытки урезонить ее бессмысленны. Он вынул из кармана три маленькие серебряные монетки и швырнул их Мари. Она поймала их на лету, сунула за корсет и решительно направилась к двери.
– Ты куда? – окликнул Анри.
– А тебе-то что? Ты же велел мне убираться? Вот я и ухожу! Меня уже тошнит от этого дома, меня тошнит от тебя. Если уж тебе так скучно одному, то купи себе новую рожу и нормальные ноги!
Оглушительно хлопнула дверь.
Через час Мари вернулась, умиротворенная, улыбающаяся.
– Прости меня, милый. – Она опустилась на пол у его ног, прижимаясь щекой к коленям. – Я не хочу ссориться с тобой. Просто мне очень скучно торчать целыми днями в этой комнате.
Анри хотел было напомнить ей о том, сколько уже раз он предлагал куда-нибудь отправиться с ним, но промолчал. Что напрасно сотрясать воздух?
– Понимаешь, я ведь еще никогда подолгу не задерживалась на одном месте. Если бы я только могла…
– Могла бы что? – Он с грустью провел рукой по ее светлым волосам.
– Если бы только я могла время от времени выходить ненадолго прогуляться. Если бы только ты позволил мне иногда навещать сестру, то я не была бы такой вздорной. А наоборот, стала бы ласковой, по-настоящему ласковой с тобой…
Разумеется, Мари врала, но что это меняло? Ей хотелось снова пройтись по притонам на Севастопольском бульваре, утереть нос своим прежним соперницам, похвастаться счетом в банке и богатеньким любовником, который просто-таки без ума от нее. Она ускользала от него… Анри с самого начала знал, что когда-нибудь это произойдет, но сейчас был слишком изможден, чтобы переживать по данному поводу. Он больше не вынесет постоянных скандалов. Но ночью-то она все равно будет с ним…
– Не очень весело жить с калекой, да? – сказал он, с болью глядя на нее. – Я понимаю. Что ж, иди к своей сестре, если уж тебе так хочется.
Мари мигом вскочила с пола и бросилась наверх, чтобы надеть купленную им шляпку. Когда она вернулась, Анри с горечью подумал, что для него она ни разу не надевала ее, но зато немедленно принарядилась для своих друзей с Севастопольского бульвара.
– Я скоро приду, и вот увидишь, какой ласковой я могу быть! – крикнула она с порога. – Ты не пожалеешь.
Анри не ответил.
Ее легкие шаги, бегущие вниз по лестнице, были похожи на радостный трепет птичьих крылышек…
Теперь Мари просыпалась задолго до полудня, поспешно одевалась, требовала свои деньги и уходила. Вечером возвращалась раскрасневшаяся, довольная, с радостным блеском в глазах. Раздеваясь, начинала рассказывать небылицы о часах, проведенных у постели больной сестры, при этом постоянно сбиваясь, путаясь в собственном вранье и время от времени проговариваясь о танцульках и шумных сборищах в притонах Севастопольского бульвара, походах на местные ярмарки и катание на каруселях.
Слушая эти байки, Анри пришел к выводу, что Мари вовсю наслаждается жизнью, возобновляя прежние знакомства, шляясь по притонам вместе с сестрой и проматывая выданные им деньги. Сам он говорил мало, практически ни о чем не спрашивал и делал вид, что верит ей.
Внезапно Анри обнаружил, что у него образовалась масса свободного времени. Было непривычно снова оставаться в одиночестве в пустой студии, не видеть Мари, валяющейся на диване, не слышать привычного: «Закурить есть?» Что ж, может, так оно и лучше. Они больше не ссорились, а Мари по-прежнему продолжала возвращаться по вечерам, и ночью он безраздельно обладал ею. Возможно, так он сможет дольше удерживать ее…
Он попытался было снова взяться за работу, но обнаружил, что утратил привычку и желание. Несколько пробных набросков для афиши «Мулен Руж» так и остались в виде робких, беспомощных карандашных линий.
Теперь он целыми днями бродил по опустевшей студии, спал.
Однажды в дверь робко постучали. Это был Балтазар Пату в сопровождении дочери.
«Малышка Евлалия» оказалась пышнотелой барышней с длинным носом, пухлой верхней губой и приглаженной черной челкой. Анри в душе пожалел юного и ничего не подозревавшего тюремного надсмотрщика, собиравшегося жениться вот на таком внушительного виде образчике женственности.
– Мы пришли насчет портрета. – Пату нервно теребил в руках шляпу. – Конечно, если вы не возражаете, месье Тулуз.
Евлалии пришлось позировать три раза. Она сидела молча и совершенно неподвижно, едва не задыхаясь в своем тесном корсете цвета красного вина и воротнике из китового уса.
При виде готового портрета полицейский был растроган до слез.
– Даже не знаю, как вас благодарить, месье Тулуз. Я повешу его над камином, и он будет напоминать мне о моей крошке, когда она
