Высохшее сердце - Абдулразак Гурна
— Но я променял свою свободу на случайность, — сказал я, — или, по крайней мере, на случайность, обусловленную цепочкой вытекающих друг из друга событий, которые я не мог изменить и на которые не мог повлиять. Моя свобода не важна ни для кого, кроме меня, а в каком-то смысле не важна вовсе. Но она заставляет меня мучиться над выбором: остаться или вернуться к жизни, которая постепенно высушивает меня, так что я боюсь в конце концов зачахнуть, как мистер Мгени. И все же я чувствую, что должен вернуться к этой ущербной жизни и терпеть, пока она не вознаградит меня чем-нибудь, хотя этого вполне может и не произойти. За все эти годы я не добился ничего серьезного. Не знаю, чего я ждал. Когда мне сообщили, что мама умерла, а ты вернулся на родину, меня тоже потянуло обратно. Я приехал, чтобы услышать от тебя то, о чем мама никогда не смогла бы мне рассказать. Думаю, после твоего ухода ей оставалось только идти дальше по дороге, на которую она ступила, и нести свой груз так, будто она взвалила его на себя по доброй воле. Вряд ли она когда-нибудь нашла бы в себе силы это обсуждать.
Папа покачал головой.
— Не думай о ней плохо, — сказал он. — Все это из-за ее отношения к Амиру. Она взяла на себя слишком большую ответственность.
— Я не думаю о ней плохо и не думаю, что виной всему ее чувство ответственности за дядю Амира. Она просто растерялась. Они ее задавили, каждый по-своему, — возразил я и после этого замолчал надолго, увидев, что папу взволновали мои слова или то, как они были сказаны. Потом он вздохнул, поднял глаза и кивнул, приглашая меня продолжать. — Она знала, каков дядя Амир на самом деле. Ты признался, что тебя истерзал стыд, но в глазах дяди Амира это порочное чувство, признак слабости. Устыдиться для него означает признать поражение. Взамен он предпочел бы почувствовать себя оскорбленным и стал бы хорохориться и нападать в ответ, как подобает мужчине. Так что в критический момент он вынудил ее принести себя в жертву ради своего благополучия, и она подчинилась, потому что не видела другого выхода.
— Может быть, мы говорим примерно одно и то же, — сказал папа, немного поразмыслив. — Так значит, ты возвращаешься в Лондон.
Я кивнул. Он терпеливо подождал, не скажу ли я чего-нибудь, а потом спросил:
— Чему ты улыбаешься?
— Ей всегда нравились сливы? Мне помнится, она их обожала, — ответил я. — Иногда приносила домой целый пакет, и мы садились и съедали их одним махом, все до последней.
— Да, она всегда любила сливы, но достать их здесь было не так-то просто, — сказал папа. — Это можно было сделать только в сезон, когда они созревали на материке.
— В Англии они почему-то другие на вкус, — заметил я. — Скажи, у тебя еще остался тот большой том Шекспира, который ты раздобыл много лет назад?
— Да, Хамис все сохранил, — сказал папа, улыбаясь при мысли о своем друге. — По его словам, он не сомневался, что я вернусь, а потому не стал выбрасывать мои книги. Выходит, он знал что-то такое, чего не знал даже я сам. Помню, первой пьесой, которую я одолел, были «Два веронца».
— А «Мера за меру» ты читал? — спросил я.
Отец покачал головой.
— По-моему, нет. Разве что пробовал. Большинство пьес были для меня слишком сложными. Я запутывался во всех этих древних проклятиях и латинских ремарках и обычно начинал засыпать уже на второй или третьей странице.
— Когда я в первый раз прочел эту пьесу, у меня возникли грустные ассоциации, — пояснил я. — Изабелла напомнила мне маму, потому что я всегда подозревал, что ее вынудили поступить так, как она поступила, хотя про дядю Амира я тогда не знал. У Шекспира брат подло уговаривает сестру покориться жестокому Анджело, воспылавшему к ней страстью, но это показалось мне неубедительным. Какой брат способен на такое?
— Расскажи мне об этой пьесе, — попросил папа.
Вот что я ему рассказал. Решив испытать своего наместника Анджело, герцог, правитель Вены, оставляет его во главе города и отправляется в долгое путешествие. Анджело славится благочестием и принципиальностью, однако у герцога, похоже, есть какие-то сомнения на его счет, потому что на самом деле он никуда не уезжает, а только переодевается монахом и прячется в монастырь. Как завзятый праведник, Анджело рьяно берется за дело, полагая, что герцог проявлял на своем посту излишнюю мягкость и закрывал глаза на многие нарушения закона. Одним из первых распоряжений дорвавшегося до неограниченной власти Анджело становится приказ об аресте Клавдио, который согрешил со своей невестой Джульеттой, отчего та забеременела. Он велит казнить юношу за внебрачную связь, как положено по закону. Ты скажешь: казнить, что за варварство! Однако это все, что разрешено венскими законами, хотя Анджело предпочел бы более суровую кару — для начала выпотрошить его и кастрировать. Кроме того, он сажает под арест и приговаривает к смерти одного лишь Клавдио, при том что мог бы сделать то же самое и с Джульеттой, несмотря на ее беременность. В некоторых частях мусульманского мира, где ценятся чистота и покорность, умеют карать за прелюбодейство, причем виновными, как правило, оказываются женщины. Там роют яму, сажают преступницу туда, закапывают по шею, а потом забивают камнями. Анджело ограничивается тем, что сажает под замок и повелевает в скором времени казнить мужчину, а его возлюбленную отдает на попечение монахинь. Впрочем, герцог с его снисходительностью до своего отъезда не счел нужным пустить в ход даже это предписанное законом наказание.
Когда Клавдио ведут в тюрьму, он встречает своего приятеля Люцио — бедокура, завсегдатая борделей и пустомелю, сыплющего плоскими шутками. Клавдио объясняет Люцио, за что он арестован, и просит сообщить об этом его сестре Изабелле,
