Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
ПТИЧИЙ ЭРОС
— Почему пишешь ты Повесть о любви, а сообразных описаний в ней нет? — осведомился Авель.
— Да потому, — ответил я, — что все это один только глумливый обман. Насколько возвышенны наши чувства при взгляде от себя, настолько же сомнительны и уродливы они для постороннего. Или смешны. Рассмотри внимательно сцену в известной драме, которую все считают за любовную, даже за некую вершину. Разговор на рассвете в потемках касается голосов птичьей породы, звучащих из окна с балкона:
— Я думаю, что это воробей…
— Скорее дрозд…
— Нет, все же воробей!
— Какие воробьи в такую пору?
— Кто кроме воробьев в такую пору
поет? — Дрозды!
— Да нет же, воробьи! —
и так далее. Можно не продолжать?
— Нет, нет, продолжай!
— Да полно, Авель. Поговорим лучше о проскинесисе.
КОРЕНЬ НИЗКОПОКЛОНСТВА
Когда Александр Великий покорял Персию, его свободолюбивые македонцы едва не взбунтовались из-за введенного при дворе нового обычая воздавать царю честь земным поклоном. Почтительный персидский этот жест по-гречески называется «проскинесис», что можно перевести двояко: «простирание» или «пресмыкание», смотря по тому, подчеркивать исходную позицию, как в первом случае, или способ дальнейшего продвижения, как во втором. Правильный проскинесис состоит в том, что лицо, возымевшее свое намерение, изгибается передом к полу, падает на колени, простирается грудью и животом так, чтобы упереться внизу ладонями и локтями, и кладет опущенную голову на тыльные стороны рук. Затем, с глазами по-прежнему вниз и попеременно переставляя то левые, то правые передние и задние конечности, оно иноходью приближается к стопам намеченного лица и здесь выжидает, пока ему вымолвят какую-нибудь милость.
Насмешники сообщали, будто обычай восточных дворов требовал от героев проскинесиса, чтобы они еще лизали ковер по пути от дверей к ступеням трона. Один даже донес, что дорогу иногда посыпали толченым ядом для подпавших под неудовольствие ответственных деятелей или лакомыми пудрами для произвольно обожаемых избранников. Все это, разумеется, сплетни постороннего взгляда, злые преувеличения. Если случаи удобрения пути и имели место в действительности, то лишь в качестве отдельных исключений. Смысл обряда не в этом. Речь у нас не о нарочитом местном правиле, а об одном из коренных и всеобщих установлений.
Ученые, исследовавшие общественное строение павианьего стада, давно заметили, что отношения «верх — низ» выявляются здесь путем точно такого же проскинесиса. Младшая обезьяна подползает к владычествующему самцу, задравши зад и отставляя хвост. И, независимо от пола члена общины, ее пастырь может воспользоваться предложенной позой покорности в себялюбивых видах. Телодвижения любви совершаются ради иерархического самоутверждения, а не в интересах продолжения рода уже у павианов, на примере которых мы видим, как эрос и статус могут совпадать в своей зримой двуязычной кинетике. Указание на такую возможность несомненно имеется и в человеческом проскинесисе. Подверженное лицо говорит этим жестом:
— Возлюбленный Владыка! Делай, Обожаемый, со мною все, что только душе Твоей заблагорассудится.
О ЗАБЫВЧИВОСТИ БОККАЧЧО
На мысль о проскинесисе навели меня, однако, не отчеты зоопсихологов и не опыты журнальных эссеистов, у которых в обычае бить поклоны перед вожатыми самцами из своих кучек и скалить павианьи бивни при виде чужаков. Нет, я вспомнил об этом телодвижении, читая раз про Боккаччо, будто он ничем потусторонним не интересовался, а живописал забавные нравы, передавал житейские слухи да истории из былых времен — и только. Такому мнению, казалось бы, противоречит фон «Декамерона» — картина страшной чумы, ужас перед которой загнал рассказчиков в тесные кельи любовных сюжетов. Однако тон новелл, в свою очередь, противоречит противоречию, ибо в нем отсутствует потусторонняя замогильная серьезность, испускаемая робкими из нас навстречу всему, что может считаться вечным и окончательным, как то: смерть, мир иной и особое знание. И вот, перебирая между фоном и тоном, я все сомневался, кто же такой Боккаччо — легкий забавник или глубинный мудрец, выплясывающий под маской комедианта.
Тут я вспомнил про девушку Алибек, которую учили загонять дьявола в ад. Игривая история в десятой новелле Второго Дня и в наше время служит молодым людям вместо руководства по движению тел и приоткрывает им дверцу в Храм Любви. Забудут девяносто девять новелл из ста, и с ними картину заразы, но о том, как загоняли отца Гордыни в отведенное ему место, — не забывают. Неудивительно, что и я припомнил эту Алибек. Но если в юности все в ней казалось мне прозрачным и ясным, то сейчас вопросы вставали один за другим.
Прежде всего, почему девушку зовут не по-девичьи? Али-бек ведь имя мужское, тюркское. Женское было бы «-бегичи», «Али-бегичи», да и вряд ли «Али», уж скорее «Фатьма». Дело было в Капсе, южней Карфагена, в ту пору, когда в Тунисе не слыхивали не только о турках, но и об арабах. Там жили только христиане с язычниками. Итак, ни то ни другое не подходит под обстоятельства: ни девушка, ни Алибек.
Далее.
Как ни смехотворна наивность невинности, но теория Рустико о том, что его пест есть дьявол, а ее ступка — предназначенный дьяволу ад, глубока и основательна. В ней слышится отзвук «Изумрудной Скрижали»: что вверху, то и внизу. Этот пустынный наставник Рустико — Мужик, Невежда, Темный — был даже слишком начитан.
Кто бы ни была наша мнимая Алибек, некое особое знание в келье Темного она все же приобрела. Но она искала в пустыне спасения. И тут оказывается, что спасение зависит — как это обычно у гностиков, людей «знающих», — от посвящения в знание. Вспомним поэтому ход посвящения:
«И тут Темный разделся догола, и его примеру последовала девушка. Потом он встал на колени, словно хотел помолиться…»
Итак, он совершил проскинесис. Перед нами обрядовое действие, совершенно не имеющее смысла, если принять, что Темным двигала простая похоть. Нагота не должна толковаться здесь грубо или произвольно, но как полная готовность принять откровение от высших начал. Любовь между учеником и преподавателем завершила и увенчала событие обретения спасительного ведения и вхождения в новый свет.
Тот, кто давно не перечитывал эту историю, вряд ли помнит имя супруга просвещенной Алибек. Это был Неербал, «Владыка Светозарный» в переводе с пунийского, или «Люцифер» по-латыни. Как и Темный, имя «Светозарный» стоит в сплетении с кругом гностических идей, указывая на свет как на сущность знания. Совершив проскинесис, Алибек получила от Темного посвящение и вошла во свет истины и любви в союзе
