Заповедное изведанное - Дмитрий Владимирович Чёрный
в здании этом, в точно таком же, как наш тайный школьный, книжном магазинчике – царило покупательское беспокойство начала девяностых, чем-то напоминающее похороны. будто вот-вот гроб вынесут, а книгами, как цветами – шелестят, хлопочут, украшают, украшают… в глазах покупателей читалось академическое, недоданное прежде уважение к уже покойным авторам, и ревность к ныне здравствующим – в отличие от них самих, издающимся неизвестно на какие деньги… имена ковались на новых коммерческих началах и старых печатных станках – подозреваю, немалая часть пресловутого золота КПСС перетекла через прикарманенные или пущенные вкривь и вкось фонды ВЛКСМ в такие новые литературные имена, и в имена критиков… задание мне Львовский дал – присмотреться, что, мол, это за Кожинов такой, много ли книг. теперь догадываюсь: Львовский национально беспокоился, точно так же, как вскоре в девяносто третьем, не ждать ли погромов и изъятия бизнеса… в магазине, занимающем первую же справа от входа комнату, толклись московские и иногородние кликуши, тётки в матрёшечных платках, мужики в советских очках и постсоветских куртяшках на рыбьем меху. царило то же голодное до прежде непечатного слова сумасшествие, которое знаменовало сошествие советской власти с вершин общественного сознания. продавались помимо книг какие-то казачьи газеты на ужасной, едва ли не обёрточной, бумаге с логотипами, набранными получитаемой славянской вязью, календари с Тальковым, царями, беляками и прочими героями «России без большевиков», много было интересного и непонятного мне в мои вполне сознательные семнадцать мгновений затянувшегося советско-школьного детства…
я сказал человеку за условным прилавком из редакционных столов, что ему должны были звонить из девяносто первой школы, с Арбата, чтоб отгрузил мне пару пачек Кожинова – он, недоверчиво глянув своим косоглазием на мой еврейсковатый нос и по-панковски расхристанное пальто правительственного уровня (фабрика им. Клары Цеткин, с плеча двоюродного брата), перетащил через стол жестом наподобие портового крана обе пачки, за что получил от меня советский жёванный четвертак… благо книги были небольшого, скорее, поэтического формата – я дотащил до нашего четвёртого школьного этажа заказанные пачки не перенапрягаясь. но Кожинов шёл не так успешно, как Гальперин с его «Мировидением» – скромность издания соответствовала скромности благосостояния наших покупателей, преимущественно учительниц с курсов повышения квалификации и семинаров по системе Эльконина-Давыдова (по системе, к слову, стопроцентного еврея и столь же стопроцентного, из семьи безграмотных крестьян, русского академика – им-то ничто не мешало сотрудничать).
и вот сижу я десять лет спустя у стола любовницы Кожинова, которая, как многие верные любовницы, стремится повторить своей смертью гибель известного любимого – испепеляющее изнутри курево и питие… трудно представить, но, видимо, даже становясь морщинистыми, заскорузлыми жаждут женской гладкости и кожного тепла шершавые некрасивые тела матёрых критиков-националистов под их прокуренными и истёртыми кожанками (не от комиссаров ли отцов их, интернационалистов, унаследованных?)… Историк вернулся резко и тотчас поднял меня из воспоминаний-размышлений:
– Пошли, представлю, Гусев ждёт!
мы зашагали по лестнице, встревожив карлика-охранника, а истоптанные ступени словно проговаривались: немало тут авторских надежд на известность восходило. но у нас шансы исключительные – нас ждут как обновление, вместо слабых спившихся богомольцев ждут бравых комсомольцев, ждут Лёхиной уверенности голоса, поставленного на рабочую столешницу, ждут моего авангардно-трибунного стиля статей и стихов…
две пожилых дамы за дверью большущего предбанника при трёх кабинетах, правда, не были похожи на заждавшихся нашей молодости – однако, громко представив меня им, историк вселил оптимизм и в тётушек, полускрытых стопками ими продаваемых книг да журналов. зачем-то Лёха, исполняя никому не нужный ритуал, постучал в первую направо дверь и, лишь услышав призывное «смелее!», шагнул в комнату первого зама главного редактора.
первым за дверью встретило с горчинкой улыбающееся с советской фотографии лицо Шукшина, задавая настроение общению. морщинистый, как Шукшин, но только с морщинами от бесчисленных улыбок, Гусев шагнул от своего стола чтобы пожать нам руки – Лёхе почему-то тоже. поднимая руку даже накрыл её ладонью левой и заглянул маленькими зрачками через толстые стёкла очков:
– Привет, привет, дорогой! Не удивляйся, о тебе тут немало уже наслышаны. Садись, светлый человечек, ты хоть Чёрный, но по рассказам Алексея явно светлый – садись поудобнее, закуривай, если надо…
– Спасибо, но уж воздержусь.
– Вот и правильно, я тоже воздерживаюсь, стараюсь – в мои годы совсем нельзя… Но Алексею не в пример…
пока Историк закуривал довольно свою «Яву», я вгляделся в лицо литературного начальника – исключительно, я бы даже сказал профессионально доброжелательное, своей вогнутостью при слегка раздвоенном выдающемся подбородке напоминающее блюдечко. очки удаляют глаза, но не теплящуюся в них молодость – своим рассказом он словно отвечал на мои вопросы-разглядывания, действительно всю жизнь отдал комсомолу и партии, работал инструктором идеологического отдела ЦК, пока не разразился над страною гром. вот куда пошли те кадры, вот куда… снова привстал и минуя сотканные над его столом клубы Лёхиного дыма, Гусев спросил меня, приблизившись к фотографии за стеклом книжной полки (стоящей на том же месте, что этажом ниже иконки в любовнициной полке):
– Узнаешь ли меня молодым в этой троице?
узнал не сразу – лицо было пополнее в благополучные советские годы, хоть и телом-то тощ, как ныне. но погубастее был тогда Гусев, и лицо не было тогда блюдечком для волшебного яблочка гаданий и дружеских приветствий: подбородочек полнее и причастнее был к щекам, а очки-то выглядят неизменно – и всё равно как-то по-советски, по-студенчески… всю жизнь с молодостью страны прошагавший, уж он-то не упустит шанса наладить связь с нынешним мелкочисленным, но идейно очистившимся от номенклатурщины комсомолом. Историк сообщает как раз, что я лучший из узнанных им в СКМ. и тут Гусев переходит от экскурса в своё прошлое сразу к делу.
– Сотрудничать, Димочка, рады будем во всём – статьи сразу приноси Алексею, он мне отдаст, всё напечатаем. А сейчас дружеская просьба, раз уж ты со своим комсомолом на «ты». Был у меня друг замечательный, светлая душа, светлая память ему – фамилию вряд ли ты слышал, – Скорупа.
– Нет, не слыхал…
– Молдаванин, комсомолец, партиец – всю жизнь светил, но вот угас, царствие ему небесное. Так вот – удалось издать посмертно книгу о нём, я помогал собирать её, а тираж оплатил его зять. Зять крутой,
