Заповедное изведанное - Дмитрий Владимирович Чёрный
– Работа редакторская там, в основном, но и сам писать буду, это условие Семанова: давать историческую фактуру, гонять графоманов, это сейчас важнее всей партийной белиберды.
я представил кипы жёлтой бумаги чужих рукописей и пухлые папки с машинописью, которыми обложится Историк на новом месте, и порадовался за него. в его победоносном взгляде тоже поселились некие мечты: мол, работка по мне, я вам всем там крёстным папашей стану! он снова подтравил выпущенной через нос вниз порцией сизого дыма – так свежо и болотно подступающую к нашей лавке весну…
никогда я не расспрашивал Историка о его отце – всё рассказывал он сам, изредка. поразительна была мужская солидарность сына с отцом, оставившим его и мать. точно такая же, как у меня, безотцовщина – но с другой оценкой. он едва ли не больше стал уважать батю, бросившего кроткую мать, и сам становился брутальнее при своём карликоватом, сутулом телосложении. разговор наш прыгает меж журналом и отцом, Историк, поглядывая влево на светлокирпичное здание за чёрными полосами забора, как бы причащается (затяжками) чем-то советским, благополучным: собственно, теми временами, когда жили они тут всей семьёй, и он, и район росли от весны к весне, а папа был местный начальник…
– А редакция где, Лёх?
– Где-то в твоих краях, на Цветном бульваре.
мы отпили по очередной порции пива, активизируя соплеобразование в наводнённых запахами таянья и солнечного кварца носоглотках – и тут я понял, зачем Историк закуривает каждый глоток. пиво-то у него прохладное, он не отважился (как я свою согревшуюся бутылку с полки) попросить банку не из холодильника. сигарета – маленький камин… ведь главное в курении это поиск своим вдохом тепла, сигарета как заменитель человеческой теплоты и понимания действует. посему сперва глотнуть, а потом курнуть – тоже своего рода оральная сублимация, причём двойная. однако Историк на любые упоминания Фрейда брезгливо ворчит: «жидовское»…
к концу моей бутылки, не в горле, а на дне, казалось, плещется сопливая жидкость – за время питья пиво комнатной температуры стало уличной. а тут ещё прохладно. и курящие обманывают себя тлеющими у носа угольками: вот отец прогуливающегося с коляской семейства отстал, чтобы прикурить. Историк, не отвлекаясь от разговора, по-деловому, сильно сбил в ручеёк пепел твёрдым и туповатым указательным пальцем, заострил конус края сигареты и ткнул им в тупоконечную её сестрицу, затЕплил. мужская солидарность промелькнула во взглядах курильщиков: это снаружи снуют от метро к исполкому и кварталу жилому бабы, коляски да течёт ручьями весна, а внутри всегда должен быть сухой, тёплый табачный дым, в суверенном пространстве мужских лёгких, при такой нелёгкой жизни… Историк стал мудро цедить дым своей затяжки через смолянистые зубы в мою сторону:
– Журнал советский, последний советский, тираж среди подобных самый большой, говорит Семанов. Но, конечно, не без соплей там всяких – берёзовой поэзии, – он как член редколлегии борется с этим, однако его голоса мало, вот меня и тащит…
– Ну так и проведёшь там нашу красную линию!
– Само собой, но это если возьмут ещё, и не всё сразу, надо осмотреться…
только тут я разглядел кокетство за брутальным баскОм Историка: он ведь несколько лет после увольнения из Думы вообще жил иждивенцем на маминой шее, поэтому возможность трудоустроиться для него ещё и статусный взлёт, обретение финансовой самостоятельности… вообще, поскольку все общественные и тем паче личные беды он относил на счёт правящего режима, позиция его – это как бы жизнь на оккупированной территории. затаился, обиделся, но не смирился – не удивляясь неудобствам, привык терпеть, сохраняя последнее, квартиру, книги… однако терпение Историка, жизнь под игом ненавистного режима, повышает самооценку – вот потому-то и звучат странные при его положении отеческие интонации думского советника:
– Завязывай ты встречаться с этими дурачками-эскаэмовцами, Димка, от них пользы никакой, трата времени пустая! Они же тебя и понизили, в итоге, ты ж не секретарь по идеологии теперь?
– С Ермолаичем рокировку сделали, он побудет год, потом я назад…
– А пользы-то, Дмит Владимыч? Была бы нормальная партия, а то бессмысленная возня, и то не в КПРФ даже, в комсомолишке, а в Думе всё те же… Тебе бы тоже в журнал… Ладно, посмотрим, если у меня получится, тебя первым позову.
– Ну, польза мне от СКМ хотя бы та, что провёл презентацию книги стихов, которую коллеги-поэты изгнали из «автОрника»… Наотрез Кузьмин отказался «Револ» презентовать у себя, а тут понимающие взгляды, народу побольше, чем в «Авторнике», видеосъёмка.
– Авторники-подзаборники, всё это херня, Димк. Вот «Наш Современник» это литературный журнал толстый, десять тысяч тираж. Тебя бы там на поэзию… Ладно, поглядим – и будет наш!
мы чокнулись банкой и бутылкой, допили пиво и пошли к метро – явственно захотелось согреться, хоть я и надышался пассивно табачным теплом моего соседа. странный коктейль из весеннего варева парка, запахов у нас в центре не обитающих, пивных дрожжей и историковых брутальных веяний, включая обувную бомжеватость, на открытом воздухе приемлемую – увожу в обонятельной кратковременной памяти по «зелёной» ветке к Маяковке…
2.
здание редакции на Цветном бульваре я отыскал не сразу, так как представлял его побольше. тут сыграло роль наличие «Литературной газеты» вблизи – точнее, бывшего творческо-производственного комплекса имени давно отсюда переехавшего всесоюзного издания. из здания… я, следуя пафосной навигации Историка, было подался в главный вход главного в этом квартале здания «Литературки». логотип её на конструктивистском сером здании долго был для меня, прохожего и проезжего по Садовому кольцу на троллейбусах, обманкой – под старым логотипом-то давно квартировала куча новых офисных единиц, как и в стране, большей частью очерченной советскими границами, завелось множество разноязыких, разноэмблемных государств. их, и прежде разноэмблемных, – колосистых, морских, горных, гордых, нефтевышечных, – объединяли в годы Эпохи выше солнца возведённые серп и молот (с небольшими национальными различиями серпа), но после изгнания рабоче-крестьянской союзности, государства стремились максимально эмблемно обособиться, сделать евроремонт или придать себе максимум национального окрасу. тоже самое происходит и на уровне здешней субаренды, подумалось мне, пока я разглядывал таблички у главного входа и не находил среди них названия нового места работы Историка. звал он к себе с лета, но прийти я смог лишь с началом рабочего года, в сентябрьский вечер…
являясь как бы левым флигелем «Литературки», причём действительно дореволюционным, голубая двухэтажка «Нашего Современника» меньше всего походила на литературное здание – под небоскрёбностью прежней «Литературки» оно больше напоминало
