Заповедное изведанное - Дмитрий Владимирович Чёрный
– Что ж мы про какую-то фигню всё говорим? Тюленев второго июня умер!
– Как так?
– Да напился, видно, очень сильно, упал, ударился, потом нашли, записали дату смерти аж на шестое…
классическая «рокенролльная смерть» – это захлебнуться рвотными массами. как Егор Летов, как Бон Скотт. символично: если ты не поёшь, не выкладываешься максимально по собственным меркам или тебя не понимают, не слышат массы, то обратное течение Рока просто захлестнёт тебя. рот спевшего хоть раз такое, что другие хотят втащить на сцену и тиражировать – не смеет молчать, не смеет деградировать, его иронично затыкает изнутри переваренная еда будней.у Димы вышло иначе, но на эту же тему: мир ударил его, пьяного, наотмашь. каменная твёрдость Рока – по лицу, не ставшему матрицей для журналов и прочих обложек. это тоже самоубийство, это вероятность смерти в результате образа жизни. добивать может всё, что казалось спутником Рока – алкоголь ли, распутство ли, наркотики… высокомерное отношение к своему телу лишь как к пристанищу и уже пристанищу таланта-неудачника – будет заставлять спиваться, будет подтачивать, облегчать вес тела в субъективном ощущении и утяжелять удары по нему окружающих предметов, таких родных и домашних, но иногда способных на роковое предательство, удар… вкусивший поддержки горящих глаз зала, запечатлевший в своих глазах прожектора больших сцен и клубной славы – слепнет при отступлении, как те библейские герои, оглянувшиеся на Содом…
не могу сказать, что не удивился новости, но и не был потрясён – такие приговоры выносят себе сами и весьма заранее. правда, и приговор общества предшествует: будь рок-героем или же не будь вообще. из яркости в будничность не перейдёшь, это удаётся немногим, переходят только в невидимость, а значит в небытие.
«Наш собутыльник»
1
казалось, Историк получил шанс помолодеть… все наши встречи до сих пор проходили как бы в виде редкого исключения, и даже тогда он вёл себя как сильно утомлённый научный работник. сейчас же, пригласив меня в парк, а не домой, он курил на лавочке как-то по-весеннему, обрадованно, и постепенно становилось ясно, почему. намечалась работа – наконец-то он вырвется из своих панельных стен шестого, как и у меня, этажа! в Парке дружбы мы ни разу не заходили в эту сторону – к бывшему исполкому, где в прошлом веке и прошлой стране работал его отец. сели здесь впервые, и пиво, купленное заблаговременно за спуском в «Речной Вокзал», могло быть откупорено теперь, как шампанское, по торжественному поводу.
– Семанов зовёт, так бы я и не сунулся. Любовница Кожинова, говорит, совсем спилась, в редакции не появляется – и так на полставки работала… Пьющая баба с возу – журналу легче. Семанов будет на редколлегии меня рекомендовать на её место. Но пока не зарекаемся, там непонятная ситуация, может, ставку просто поделят.
– И всё же – «Наш современник», тебе там самое бы место после Думы!
– А-ай… да думаки эти, мудаки, им нос утирать велика честь будет.
эти слова Историк сказал не просто с отвращением, а с ненавистью, как бы выкашливая последние буквы. и тотчас затянулся «Петром первым» вместо того чтобы пополнить опустевшие лёгкие парковым воздухом. он хотел бы, вероятно, чтоб это был дым самой Госдумы, обстрелянной наподобие Верховного Совета, и горящей вместе со всей своей челядью, включая фракцию КПРФ на девятом этаже, холёных помощников депутатов… он работал там рангом пониже их, но имел свой кабинет, и лишился его в девяносто девятом, после выборов. подробностей того конфликта он не рассказывал ни разу, утверждал, что самовольно ушёл, презрев соглашателей, через пару лет и в партии приостановил членство своё. злые языки из Думы, правда, утверждали, что из тогдашнего идеологического отдела он был изгнан за откровенный антисемитизм. отдел вскоре стал информационно-аналитическим… свою навеянную скорее весной, чем последней мыслью задумчивую улыбку – перевожу в плоскость разговора:
– Если удастся закрепиться в журнале, может, и мои бы вирши опубликовать удалось… А платить будут?
– Четыре штуки, Семанов договорился…
Историк так многозначительно произнёс цифру, что я снова улыбнулся в сторонку, вправо, к метро. ощутил минутное рутинное превосходство в зарплате. впрочем, для две тысячи второго года это был сносный оклад, я и сам получал столько полгода назад а своей газете за функции рангом ниже тех, что светили Историку: разнося газету по депутатским ящикам в той же самой Думе и пописывая иногда в неё статьи в раздел «Культура».
– Ради вас и иду: тебя, Скрипача привлеку, статьи писать, аналитику…
мы открыли пиво, каждый своё: Историк сохранил страх из недавнего времени, когда в праздничные дни слабоалкогольные напитки продавали только в банках, чтобы граждане россияне не могли проламывать бутылками головы друг другу на радостях. милиция строго карала носителей бутылок, а с ней иметь дело мой товарищ не хотел категорически. поэтому Историк в парке пьёт исключительно баночную «Балтику», точно такую же «трёшку», как и я из бутылки. и цена одинаковая, но только у него этот привкус баночный, миндальный, в выдохе сочетающийся ещё и с сигаретным дымом… этот спиртовато-нафталинный дух, пряный и пьяный, ассоциируется с его пронафталИненной квартирой, но здесь, в парке не хватает запаха книг – тут весна хозяйка. зачем ему из алюминиевой банки пить вредное, при регулярном употреблении вызывающее болезнь Альцгеймера, пиво? страх, бытовой страх, нежелание конфликтовать с представителями власти. здоровье потерпит, оно вообще не в приоритетах у Историка, он мученик враждебного окружения, времени нашего, то есть. из горлышка моей бутылки идёт добротный болотно-дрожжевой аромат, я с весной в гармонии, а он сушит лёгкие дымом, набивает их микроскопической пылью – но такова уж его странная отзывчивость на природные веяния. кого-то весна заставляет знакомиться на улице, целоваться, не думая о соглядатаях, кого-то же заставляет затягиваться глубже, диковато поглядывая на прохожих, и
