Пророки - Роберт Джонс-младший
Самуэлю вовсе не хотелось попасть в такое место, где мерзлое белое падает с неба, норовя захватить все вокруг.
— Когда отец умрет, все это достанется мне. — Тимоти огляделся по сторонам, вид у него отчего-то стал разочарованный. — Все-все. И дом, и земля, и негры. — Он поднял глаза на Самуэля, словно ожидая ответа. Но тот так и стоял, не двигаясь. — И знаешь, что я тогда сделаю? В первую очередь освобожу рабов, всех до единого. Ну ладно, может, не всех. Кто-то же должен будет заниматься домом и собирать хлопок. Но я точно знаю, что столько людей, сколько отцу, мне не потребуется. Он перегибает палку.
Самуэль никак на это не отреагировал.
— Вольная, Сэм. Это значит, что вы с Исайей станете свободными. Если захотите, конечно. Мне-то кажется, что здесь, на плантации, со мной за хозяина, вам будет проще. Сказать по правде, мне вся эта ответственность поперек горла. Я б лучше уехал куда-нибудь и зарабатывал на жизнь живописью. Но отцу я, понимаешь ли, нужен.
Воль-на-я. Слово это эхом раскатилось у Самуэля в голове, зазвенело колокольчиками, дрожью пронеслось по телу. И под этот звон он на минуту позволил себе представить, что чувствует свободный человек, когда трава лезет ему между пальцами босых ног. Ведь он может вырвать ее, а может оставить расти, не волнуясь о том, не поколеблет ли его решение и без того хрупкий баланс, не набросится ли на него за его выбор какой-нибудь злобный идиот. Наверное, и цвета вокруг изменятся. По большей части потому, что у него наконец появится время разглядывать их, подмечать мельчайшие оттенки. Может, он даже сможет выбрать любимый цвет — ведь теперь в этом будет смысл. Пойдет, например, к портному да купит себе такие брюки. «Простите великодушно, сэр, я вот эту пару беру. Не, в коробку не надо. Я, если вы не против, прям тут их надену. И ботинки вон те мне подайте — да, их я тоже возьму».
Подумать только, надеть ботинки!
Свобода, думалось Самуэлю, может быть мировой штукой, если правильно ее преподнести. Сунуть охотникам за головами бумаги и невозмутимо наблюдать, как они меняются в лице. Как разочарованно морщатся, обнаружив, что его масса наконец-то позволил ему стать человеком. Радость — она не для того сделана, чтобы ее в рамки загонять. Она все вокруг должна окутывать, прямо как тот снег, про который Тимоти только что рассказал. Прямо как снег.
Самуэля вдруг словно обожгло. И как только слово «позволил» проникло в самые интимные его мысли, куда даже Исайя заглядывал лишь одним глазком. Он слишком близко подошел к грани, вот в чем дело. Она впивалась ему в спину, отбирала вещи, слизывала со щеки соль. Так он и заразился, и кто его знает, пройдет ли болезнь, когда он убежит. Его уже разоблачили. И некому объяснить, как очиститься, какими травами излечиться, как перестать представлять угрозу для самого себя и тех, кого любишь. Конечно, это не его вина. Он такой доли не выбирал. Получил ее от матери через пуповину. А ведь он даже не знает, как звали его мать. Самуэль и ей тоже выбрал имя. Оливия.
Вот так.
Звучит красиво.
Тем временем Тимоти поцеловал его в шею, и Самуэлю на мгновение показалось, что это Исайя. Так и тянуло откинуть голову и закатить глаза, показав белки. В уголке рта блеснула слюна, руки обмякли, готовые обвиться вокруг его торса. Исайя бы действовал точно так же — не торопился, распалял не спеша. Возможно, Тимоти от него этому и научился.
Все было точно так же, кроме запаха. Сколько бы Исайя ни сгребал навоз, ни возился с сеном, ни таскал ведра с помоями, от него всегда пахло надвигающимся дождем. Тем, который предвкушаешь, запрокидывая голову и ловя губами. Бродишь под ним, трогаешь жилки листьев, мастеришь подушки из мха, пьешь собранные в ладони капли. Это ведь тоже в каком-то роде свобода, потому что природа дает тебе напиться, а не превращает сам факт твоей жизни в преступление. «Кто это построил?» — спросил он Исайю, когда они неслись через лес, улыбаясь кружившим рядом малиновкам. «Мы», — ответил тот. И тут закат плеснул пурпуром и впитался в землю.
Дыхание Исайи пахло молоком, тело его ладно подстраивалось под тело Самуэля. Все уговоры взяла на себя луна. Это просто случилось. Ни один из них за другим не бегал, и все же они отчего-то постоянно оказывались рядом. И Самуэлю это нравилось. У близости их был свой силуэт. Он это знал наверняка, потому что не раз, весело смеясь, трогал ее лицо и слизывал спокойствие с ее пальцев. Но вдруг — они даже и не поняли, как это случилось, — к ним пробралась боль. В любую минуту их могли разлучить. Сколько же раз они такое видели! Как орущую во все горло женщину привязывают к телеге и увозят. А ее единственный, рискуя нарваться на порку, бежит за ней сломя голову. Знает, конечно, что ему ее не спасти, но надеется, что, если пробудет рядом еще минуту, его образ не сотрется у нее из памяти так быстро.
После такого никто не оставался прежним. Одни забивались в угол и сидели там, с рассеянной улыбкой слушая голоса. Другие по одной выдирали себе ресницы, отчего глаза их, казалось, раскрывались еще шире. Третьи работали, пока не сломаются — нет, не рухнут в поле от усталости, а просто сломаются, станут горсткой пепла, которую однажды развеет ветер.
Вот почему Исайя с Самуэлем ни на кого не оглядывались, льнули друг к другу, даже если это оскорбляло тех, кто однажды был с ними добр. Потому что о них должны были узнать. Да и чем же тут оскорбляться? Как можно ненавидеть свет, что крошечными вспышками исходит от Исайи всякий раз, как он видит Самуэля? Разве не каждому хочется, чтобы кто-нибудь в его присутствии так сиял? Да, о них должны узнать, даже если долго это не продлится. Тогда, возможно,
