Пророки - Роберт Джонс-младший
Да пошло оно все! Если уж им суждено стать горстками праха, который однажды сметут и развеют по ветру, тогда уж пускай сначала грянет буря. Пусть прольется кровь и вспыхнет огонь. Если разлуки не избежать, пускай они хотя бы узнают, каково это — быть вместе, любить друг друга.
Этим Самуэль успокаивался. И потому он знал, что без топора не обойтись, даже если глупый Исайя за него браться не хочет. Все, что угодно, можно отдать, лишь бы еще пару секунд послушать, как он поет. Лишь бы образ его не стерся из памяти слишком быстро.
От Тимоти пахло неправильно. Не то чтобы хлыстом и цепями — хотя и их запах можно было различить, несмотря на все ласковые заверения. Но больше всего от него пахло гончим псом, который только что поймал в реке рыбу и теперь волочет ее на берег.
— Ты меня слышал, Сэм? Я сказал, что как только отец умрет, я освобожу вас с Исайей.
Как легко было бы купиться на эту уловку. Но Самуэль не желал поддаваться. Сколько раз еще сменятся времена года, пока они ждут? Сорок? Восемьдесят? Надеяться, что они доживут до этого дня целыми и невредимыми, что их не успеют продать, искалечить или убить? Хуже того, верить, что тубаб сдержит слово. И в обмен на что? Сколько раз им придется ложиться с ним, терпеть его — пускай и сладкие — ласки, вонять после псиной ради дня, который, возможно, никогда не настанет? Но-но! Полегче!
— Признаю, — шептал Тимоти, — мне еще многому нужно научиться. Но одно я точно знаю: вы — люди. И способны любить.
Никогда ни о чем не спрашивай человека, пока он не кончит. Он все, что угодно, скажет, лишь бы смести преграды на пути к экстазу. Спроси его позже, когда страсть уляжется, спазмы утихнут и дыхание выровняется. Дождись, пока случившееся выветрится из головы и тела. Тогда, возможно, ты и услышишь правду. Но Самуэль не хотел рисковать. Жар взобрался по спине, раскинувшись в стороны, словно крылья. А терзавшую его злость выдавала только искривившая губы усмешка. «Давай же! Сделай это!»
— Можешь смотреть на меня, Сэм. Я разрешаю.
Самуэль знал — ни собакам, ни тубабам в глаза смотреть нельзя. И те и другие укусят, но раны, оставленные вторыми, никогда не затянутся. Как же ему хотелось оказаться сейчас рядом с Исайей. Ведь они принадлежали друг другу. Уж Тимоти-то должен был это понимать.
— Все говорили, мы что-то грязное делаем, только это неправда. На самом деле все очень просто. Он один меня понимает без слов. Только глянет — а иногда и глядеть не нужно, и уж знает, о чем я думаю. Будто в самое нутро мне смотрит… Никогда еще никто так ко мне не прикасался. И хотел бы умом сказать «нет», да тело не позволит.
Тимоти отступил на шаг и посмотрел на Самуэля.
— Я понимаю, — сказал он. — Может, другим это и непонятно, но я понимаю.
Он прикоснулся к лицу Самуэля. Улыбка выдала его. Увидев ее, Самуэль сразу понял, что интуиция его не подвела: пускай читать он и не умеет, все равно знает, что любой тубаб — пустая страница в книге. И его народ для них — всего лишь слова, которыми можно ее заполнить. Понимают они, что без чернильной черноты истории не получится, никто не ахнет, сраженный драмой, не обрадуется счастливому концу, не станет хлопать. Первое слово, которое они выводили на своей странице, было «сила». Но Самуэль рассчитывал это изменить. Собственными руками написать такую историю, от которой слушатели кинутся врассыпную.
— Может, завтра вы с Исайей придете ко мне вдвоем? — мягко предложил Тимоти.
Самуэль охнул.
Показалось, что комната растянулась до невероятных размеров, словно ничто его не сдерживало, и можно было прыгать, и вытянуть руки, и, ликуя, прижать их к груди. Это случилось впервые с тех пор, как он вошел в дом, который тубабы называли большим. На самом же деле он просто был пустым — оттого и все преступления их были на виду.
Тимоти же, наоборот, как будто съежился, и только жалкие уговоры его растягивались все сильнее, пока не выросли до размеров комнаты. Самуэль весь горел, словно в лихорадке. Ярость его — а именно яростью его захлестнуло — формой своей напоминала косу: острая и горло легко перережет. Кончиком она указывала точно на своего владельца, но это неважно. Всегда было неважно.
Попятившись, Самуэль выбросил вперед кулак. До сих пор он и не предполагал, что способен двигаться так быстро. Он повалил Тимоти на пол, зацепив лампу. Та опрокинулась, Тимоти сдавленно вскрикнул. Самуэль просунул руку за спину, выхватил спрятанный топор и одним точным ударом раскроил ему висок.
Из раны хлынула кровь, потекла по лицу. На полу быстро образовалась лужа. Тимоти не кричал, не бормотал, но губы его шевелились, словно силились задать вопрос. Самуэль отвернулся. Было ясно, что Тимоти ничего не понял, что хоть перед смертью хочет узнать почему. Но Самуэль не собирался ему отвечать. Пускай этот очаровательный молодой человек, считающий себя ни в чем не повинным, на собственной шкуре ощутит, каково это. Пускай спросит у призраков. У бесчисленного множества тех, чьи голоса звучат кристально ясно, хотя от тел уже ничего не осталось. Не зная покоя, они бродят повсюду и не дают покоя другим. Да и как же упокоиться, когда на губах застыло крошечное слово? Оттого они и набрасываются на живых, не замечая, что и живые задаются тем же вопросом.
Самуэль не думал, что тело будет дергаться так долго. Наконец изо рта Тимоти вырвался какой-то звук. Не слово, не вопрос, на который Самуэль все равно не дал бы ответа. Скорее что-то вроде журчания, с которым дождевая вода стекает в дыру. И тело тут же обмякло, лицо разгладилось и приняло умиротворенное выражение. Словно Тимоти просто уснул с открытыми глазами.
Самуэль склонился над ним. Никогда еще он не видел его лица так близко. Впервые получил возможность как следует разглядеть тубаба, не заботясь о том, чем для него обернется такое нахальство. Все так расхваливали его глаза, голубые, как ясное небо. Самуэлю же они показались просто пустыми, бездонными, способными поглотить все, что встретится на пути. Себя он в них не разглядел. Вот и Исайя говорил то же, но совсем не так убежденно, как хотелось бы Самуэлю.
Оставив топор торчать из раны, Самуэль выпрямился. Надо же, он думал, что убивать трудно, а это оказалось
