Пророки - Роберт Джонс-младший
«То, чего нам ничтожно мало, — думал он, — им хватает с лихвой. Но мы это исправим».
Опустив глаза, он заметил кровь на своей груди. С губ его сорвался неопределенный звук — нечто среднее между вздохом и смешком. Он хотел улыбнуться, но из глаз вдруг закапали слезы. Самуэль не стал их вытирать, не то пришлось бы признать, что они и правда льются. Так они и струились, щекотали щеки, только смеяться вовсе не хотелось. Добежав до подбородка, они, помедлив, капали вниз и растворялись в луже крови на полу.
Ему еще столько всего нужно узнать. Например, кто и зачем показал Исайе, как плести косички? Кто научил его петь? Может, у них это семейное? И что значит этот непокорный вихор у него в волосах? Может, это знак, что мать его была воином?
Теперь ему придется пригнуться к земле низко-низко, ползти, как ночной туман, не обнимая траву, а лишь дразня обещанием напоить ее. Впрочем, возможно ей хватит оставленной им влаги, чтобы продержаться еще немного.
Упершись ногой в безжизненную шею Тимоти, Самуэль выдернул из раны топор. Голова Тимоти тихонько стукнулась об пол. И в ту же минуту за дверью загрохотали шаги.
Плач Иеремии
Отстраняясь от мук своего народа, человек теряет себя. Кровь оклеветали, а это значит, что по самим вашим венам струится противоречие.
Только так можно было выжить. Но время движется иначе, чем вы думаете. Мы знали это раньше, знаем и сейчас. Скоро прозвучит приговор. Ведь вы создали конфликт, ставший вашей кровью, сделавшийся для вас вопросом чести, а это всегда ведет к гордыне. Вот что стучит в вашем сердце. Или будет стучать. Или стучало раньше. Порой мы забываем, что для вас время — это три различных формы, для нас же оно едино. Гордыня станет стучать в вашем сердце, если вы не проявите осторожность, если не внемлете. Понимаете?
Поддавшись ярости, погрузившись во внутреннюю войну, вы сбросите оковы, но не станете свободными. Вы достигнете чего-то другого, невозможного, ненужного. Захотите сохранить репутацию в глазах детей своих захватчиков — о ужас! ведь они ваши братья и сестры! — и уступите им свою жизнь. Решите, что полужизнь все же лучше, чем смерть, хотя, в сущности, это одно и то же.
Мы оплакиваем вас.
Вы дети, за которых мы боролись, дети, которых мы потеряли.
Наши преданные и окропленные слезами потомки.
Но жалеем мы не о том, что вы появились на свет. А о том, что мы сотворили. Мы прокляли вас — и обрекли на гибель себя.
Сначала война пришла извне, потом разгорелась внутри. Вторая куда более кровопролитная.
Но надежда есть.
Мы принесли с собой бури. Прошли за вами сквозь могучие воды и далекие земли. И явились в захваченный край, где снова задолжали людям. Теперь все зависит от того, простят ли они. Простите ли вы.
Созданные во имя вас силы будут переименованы, нам это неподвластно. Простите нас.
Это последнее волшебство, которое у нас осталось.
Песнь песней
Когда их выгнали на палубу, солнце стояло высоко в небе. Для чего-то их провели по всему кораблю, и некоторые члены команды, глядя на них, смеялись, давились выпивкой и плевали им вслед. Еще они морщились и зажимали носы, видимо, не осознавая, насколько грязны сами. Одни хватались за пистолеты, другие — за ножи. Козии всматривался в их лица, пытаясь понять, кто же они такие. Может, он найдет в их чертах какое-то объяснение произошедшему? Он видел ямы, из которых тянулись руки. Видел строй поющих бескожих девочек. Видел мальчиков, бегущих за морской пеной. На берегу стояли их семьи, мальчики оглядывались, чтобы помахать, и становилось видно, что у них нет лиц. Они от рождения были обречены на удушье.
Козии, вместе с еще двумя прикованными к нему пленниками, звеня цепями и едва волоча ноги, брел по палубе под градом насмешек. И вдруг увидел его. Солнце било в глаза, тень маской легла ему на лицо, и разглядеть черты было практически невозможно. Но Козии все же узнал его по обиженному голосу. Элева. В животе у него тут же образовался утыканный шипами шар. Козии задрожал всем телом и рухнул на колени.
Один из бескожих обратился к нему на своем шакальем наречии, в котором любое слово звучало, как оскорбление. Но он слышал другой голос, тот, что доносился из дальнего угла, куда не проникали лучи солнца. Источник его находился совсем близко, и все же Козии никак не мог его обнаружить. Впрочем, неважно. Он знал этот голос, знал, как глубоко тот умеет нырять, а потом взлетать высоко-высоко, вознося и его за собой к пугающим вершинам, обычно скрытым туманом или лесом. Рука. Ему нужна была только рука. Сигнал, зов, разрешение. И вот из тишины вышли семь женщин — с тяжелыми грудями и свежеобритыми головами. Подхватив друг друга под локти, они образовали круг, а та, что осталась в центре, завыла. Началось.
Элева протиснулся сквозь толпу, подошел ближе. И Козии увидел, что это вовсе не Элева, не его возлюбленный, восставший из мертвых. Нет, это просто юноша. Бледный и хрупкий. На вид даже моложе самого Козии. Наверное, только-только достиг зрелости. Он шел по следам, которые были вдвое больше его ступней. Невероятный! Несмотря на покрывавшую его тело грязь, было понятно, что это всего лишь мальчик, которого лишили возможности играть в детские игры, бегать наперегонки, смеяться и безобидно озорничать. Обрывать с деревьев плоды, пачкая руки соком. Стоять на берегу реки, опустив ступню в воду, и ждать, когда приятель подтолкнет тебя в спину, чтобы с визгом полететь вниз. (Нужно только держаться подальше от водных царей — бегемотов.) Смотреть, как кланяются и ходят кругами павлины, красуясь перед своими невестами. Кто-то отобрал все это у мальчика, разрушил русло его жизни, забил его колючей сухой травой. Козии сразу понял это по тому, как влажно блеснули его глаза, прежде чем он успел утереть их, не дав слезам права на жизнь.
Он вцепился в зарождающееся сочувствие к этому мальчику обеими руками, полюбовался его формой,
