Пророки - Роберт Джонс-младший
Самуэль направился к выходу, уже в дверях обернулся на Исайю. Внутри у него словно омертвело все — кроме того, что он чувствовал к Исайе. Нет, в этом месте что-то ворочалось и билось, дрожало и позевывало. Он попытался было отвернуться, но оно звало его, звало по имени, и он сломя голову поспешил на зов, откликаясь: «Я здесь! Здесь!»
И вот оно почти случилось. Глаза едва не предали его. «Уйди, туман! Не опускайся — не здесь».
— Не хочу, — Исайя догнал его и взял за руку.
Самуэль опустил взгляд на их сплетенные пальцы и сжал ладонь.
— Беги, — сказал он и заглянул Исайе в глаза, на этот раз без страха.
А потом растворился в ночи. Только мерцающий во тьме огонек лампы напоминал, что он где-то там.
Самуэль никогда не видел ничего, кроме Пустоши. Первые воспоминания его были о том, как он лежит на одеяле среди кустов хлопка и слушает, как надрывные голоса хором поют песню. А после кто-то подносит его к груди и улыбается. Вот его и других детей уводят куда-то и велят носить работникам в поле воду из колодца. А вскоре он понесет еду — сначала людям, потом скотине. Дни тянулись длинные, похожие друг на друга, пока однажды не появился вдруг мальчик с сухими губами и почти обугленной солнцем кожей. Самуэль принес Исайе воды, а тот заглянул ему прямо в душу. И Самуэль распахнул глаза, пораженный тем, что кто-то способен прикоснуться к нему изнутри, как берущая за душу песня. Щекотно-то как! Для себя он решил, что в тот день родился по-настоящему, что это и был истинный день его рождения.
Сколько ночей провели они вместе? Возле животных, которые в отличие от тубабов не болтают о том, что видят. Им с Исайей довелось набрести на такое, с чем он раньше никогда не сталкивался. Нет, был тут у них один парень по имени Генри, требовавший, чтобы все его называли Эммой. Но это другое. Он — то есть она — изначально родился не мужчиной, и все, кроме тубабов, это понимали. Но у них с Исайей все было иначе. И никого не волновало, чем они занимаются, пока один человек вдруг не вообразил, что сам может стать тубабом, а двоих было уже не снести.
Долгий же у них с Исайей вышел разговор. Тот все ныл, жаловался, что был связан по рукам и ногам, что его принудили. Но Самуэль все равно считал, что он попросту струсил. Испуганные всегда очень красноречивы, числился за Исайей такой недостаток. Однако Самуэль и это готов был вытерпеть. Когда они наконец уберутся отсюда и окажутся далеко-далеко, в тех краях, где звери носятся по округе со скоростью грома, он научит Исайю говорить не языком, а телом.
— Ты, видать, Зай, не устаешь никогда? Не устаешь молить о пощаде? Ведь это во всем сквозит — в том, как ты улыбаешься, ходишь, куда смотришь, а куда не смотришь. Неужто ты никогда от этого не устаешь?
Самуэль хотел сказать это только глазами, но у языка были свои планы.
Исайя опустился на охапку сена. Откинулся на спину и тут же снова сел прямо. Подтянул колени к груди, обхватил их руками, потер лоб.
— Устаю, — ответил он наконец. — Но жить-то хочется.
Вот оно! Вот где Исайя ошибся. В этом краю, чтобы выжить, нужно мечтать о смерти. Таков он, мир, который тубабы сотворили по своему образу и подобию. У Самуэля накопился к ним длинный список претензий. Они толкают людей в дерьмо и называют их грязными. Запрещают учиться и называют их невежественными. Принуждают людей трудиться, пока окровавленные пальцы не скрючатся, а после называют их ленивыми. Заставляют есть помои из корыта и называют их дикими. Отбирают детей и разрушают семьи и называют их неспособными любить. Они насилуют, линчуют, разрывают людей на куски и называют их кровожадными. Они наступают людям на горло, а после удивляются, что те не могут дышать. Если же люди пытаются сломать или отрубить давящую на них ногу, они кричат: «ХАОС!» И твердят, что восстановить порядок помогут только массовые убийства.
Они умиляются маргариткам, а чернику обзывают грязной. Они выбелили Богу лицо, привесили штуку между ног и то, что получилось, объявили святыней. А после, умаявшись все ломать, указали на небо и сам цвет вселенной обозвали греховным. И весь мир им поверил, даже кое-кто из народа Самуэля не устоял. Эти-то почему? Ведь все это звучало так дико. Как можно было впустить такое в свое сердце, поверить по-настоящему, а не ради выгоды? Проще уж замкнуться и уснуть.
Но Исайя…
Благодаря ему мир Самуэля расширился. Теперь ему было на кого положиться. И он вдруг поверил, что они не просто могли бы танцевать вместе, но что они непременно будут это делать, когда наконец обретут свободу. Как жестоко пробуждать в человеке надежду. Надежда распахивает грудь настежь. Что угодно может в ней поселиться, даже неудача. Пустит корни, рассыплет семена, обовьет внутренности и сожмет так, что только выплюнуть их останется, чтобы не умереть от удушья. Глупый Исайя.
Но как крепко он его любит.
Самуэль подошел к Большому Дому. Тот стоял совершенно темный, ни одно окно не светилось. Задняя дверь, как и сказал Тимоти, оказалась открыта. В маленькой передней, сразу за ступенями крыльца, лежала на тюфяке Мэгги. Лежала, притиснув к груди сжатые кулаки, словно готовилась к чему-то.
— Он мне велел эту дверь не запирать, — прошептала она. — Сама не знаю, отчего послушалась.
То, что она еще не спала, Самуэля не слишком удивило. Он шагнул к ней, подняв повыше лампу. Мэгги недоверчиво прищурилась. Вот за это он ее и любил. Пожалуй, по ней он будет скучать больше всего.
— Славная ты, — сказал он, и Мэгги улыбнулась. — Я тут пройду, лады? — Он кивнул в сторону кухни.
— Лучше бы тебе там пройти, — Мэгги махнула рукой в сторону двери, за которой виднелась река.
— Ты прямо как Исайя, — буркнул он.
— Значит, у Исайи котелок варит. А что насчет тебя?
— И у меня варит, мисс Мэгги. Сделаю кой-чего напоследок, а дальше поступлю, как ты говоришь.
— Тогда слушай, — мягко сказала Мэгги и приподнялась, опершись о стену. Самуэль протянул ей руку, но она помотала головой. — Хоть ты и вырос здесь, а все же не тутошний. И с Исайей — или как там ты его кличешь?
