Пророки - Роберт Джонс-младший
— Ладно, масса, — сказал он продолжавшему безмятежно улыбаться Полу. — Отвезти вас теперь в Большой Дом?
Светильник погас. Пол уткнулся лицом Адаму в грудь и засопел, прежде чем тот успел повторить вопрос. Тогда Адам приподнял его и уложил в коляску, толкнув, пожалуй, сильнее, чем было необходимо. А затем с минуту разглядывал. Этот человек обладал властью только потому, что он так решил. Одной лишь силой воли подчинил себе и землю, и множество людей. Как такое возможно, чтобы сотни боялись одного? Должно быть, собиравшиеся на поляне черномазые были правы: Бог у тубабов очень могущественный.
Адам захлопнул дверцу коляски, снова взобрался на козлы и тронул вожжи. Лошади развернулись и потрусили в сторону Пустоши.
Пол отрубился. Если нападут бандиты, на него рассчитывать не приходится. Вот как уведут Адама прямо у него из-под носа, увезут вниз по реке да продадут каким-нибудь испорченным идиотам, которым приглянутся его кожа и губы. За таких, как он, платят больше. Считается, что они умнее и лучше понимают распоряжения. Но и следить за ними надо внимательнее, а то еще удерут и начнут выдавать себя за белых. Ну да ничего, тавро на груди поможет.
Адам от души надеялся, что тянущийся по обеим сторонам дороги лес и густой аромат уснувших цветов защитят их от разбойников. Иначе беды не миновать. Что, если ему придется убить тубаба? Проще уж сразу свести счеты с жизнью. У рабов в этом мире вариантов не так уж много, но вот у сильных…
«Дело не в том, что сильных все любят. Вовсе нет. Сильных просто боятся. Обманывают, улещивают в надежде получить блага и покой, хоть ненадолго. Дело в том, что все презирают слабых. Презирают слабость, потому что она, в отличие от силы, не умеет себя подать, не пытается скрыть свою истинную природу. Она хрупка и не выдерживает веса лжи. Все разваливается, остаются только обломки, жертвы, повисшая в воздухе пыль. Она застревает в легких у всех, кто вдыхает, а не вдыхать нельзя — так велит природа. Выходит, что слабость лишь отражает то, что все хотят скрыть, — грусть, скорбь, слезы. Она — лица тех, кто заглянул в бездну и обнаружил, что никто не встретит их взгляд. Пустошь. Есть только мы — дети Пустоши, и каждый из нас — людоед. Слабость открывает глаза, и мы скорбим, видя, что нет благодати».
Адам остановил лошадей. Ночь стояла густая, плотная, неподвижная. Стрекотали сверчки, скрипели колеса, похрапывал Пол, но больше тишину ничего не нарушало. Не стучали шаги. Не шелестели листья. Не мелькали в темноте еще более черные тени человеческие. Спешить было некуда, и Адам наслаждался свежим воздухом, запахом сосен, звездным небом. Поворачивал голову и влево, и вправо, как захочется, Пол-то спал. Мимо, жужжа, пролетали насекомые, иногда ударяясь о его лицо. Такие крошечные, что было даже не больно. Какой-никакой, а покой.
Адам тронул вожжи, и лошади снова пошли. Коляска медленно покатилась. Нога его мерно подпрыгивала в им же самим задаваемом ритме. Стучали подковы. Шелестел листвой легкий, но очень желанный ветерок, который ночь, придя на смену скупому дню, сжалившись, подарила людям. Адам позволил себе ссутулить плечи и тут же ощутил, как, оказывается, тяжело было сидеть прямо. Словно кто-то вцепился в позвоночник мертвой хваткой. Должно быть, такой чувствительный он был как раз потому, что не давал встретиться двум его половинам.
Свернули к Пустоши, и Адам понял, что не может различить в темноте ни одной хижины — все уже спали. И все же откуда-то лился слабый свет. Что ж тут удивительного? Все наработались в поле и ждут не дождутся воскресенья, чтобы до обеда проваляться на тюфяке, а после притопать на поляну и вознести молитвы тому, кто, сидя на небе, не желает видеть того, что творится на земле. Издалека хижин было не разглядеть, не помогали ни луна, ни звезды.
Адам остановился у ворот. И, прежде чем спрыгнуть с козел и пойти открывать, понюхал воздух. Пахло цветами, травами, животными, но чувствовался в ночи и еще какой-то смутный безымянный запах. Адам сполз с сиденья и открыл ворота. Край створки проехался по земле, углубив борозду.
Адам вернулся к коляске, открыл дверцу и обнаружил, что Пол все еще спит. Лежит на спине, пуская слюни, совершенно беззащитный. Адам склонился над ним. Заметил краем глаза бьющуюся на шее жилку. Грудная клетка Пола мягко, неравномерно вздымалась и опадала. Адам нахмурился. Выражение его лица можно было бы принять за беспокойство, если бы не подозрительный блеск в глазах. «Это было бы так просто», — подумал он. Наклонился ниже и разглядел на лбу морщины, которые обычно скрывала шляпа. Тревога любила оставлять такие отметины — притом на лбу, на самом видном месте. Словно предостережение.
Адам протянул руку, чтобы прикоснуться к ним. А может, сделать что-то другое. Но тут Пол вздернул подбородок и открыл глаза.
— Что ты делаешь? — спросил он и сел.
— Пытаюсь вас разбудить, масса. Мы дома.
Оба замерли. Пол не сводил глаз с Адама, Адам же смотрел в землю. Несколько секунд они не двигались, и тишина заполнила все пустоты. Слова гнездились во рту, жались к губам изнутри и так и норовили больно поранить нежную кожу, прежде чем доберутся до цели. «Каково было бы назвать его „па“»? — гадал Адам. Однако решил, что выяснять это будет слишком рискованно.
— Что ж, прекрасно. Теперь отвези меня к крыльцу, — приказал Пол.
Адаму показалось, что на самом деле он хотел сказать нечто другое.
Адам потянул лошадей под уздцы, провел их через ворота и остановился перед Большим Домом. Потом помог Полу вылезти из коляски. Тот пошатнулся, как человек, у которого от долгой неподвижности затекли ноги, но вскоре восстановил равновесие. Задрал голову, и безразличие на его лице вдруг сменилось тревогой. Он словно наконец пришел в себя: Пол из Виксберга исчез, уступив место Полу из Пустоши.
Понимая, что больше он не нужен, Адам за Полом не пошел. Попытаешься оказать услугу, о которой никто не просил, — дорого заплатишь. Безопаснее всего держаться привычного распорядка. И потому он повел лошадей к хлеву. Остановился у ограды, открыл калитку и провел через нее коней, все еще запряженных в повозку.
Потом распряг их, расстегнул кожаную упряжь — и те ее составляющие, что ограничивали движения, и те, что не давали лошадям смотреть по сторонам. Но поводья оставил — отведет коней к Исайе с Самуэлем, те поставят их в стойла, а уж после
