Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов
-- Ну, дай им травки.
-- Хорошо, детка, я потом накормлю.
-- Дай сейчас!
-- Сейчас нету...
-- Дай сейчас! -- заплакал и закапризничал он.
Мотя сходила на улицу и принесла оттуда несколько голых веток акации. Ильюша дремал.
Вся ночь прошла тревожно. Ребенок часто просыпался, стонал во сне, звал отца, мать, просил пить. Мотя сидела, склонившись над ним, до рассвета, прислушиваясь к дыханию, укрывая и кутая в одеяло.
Утром как будто прошло. Ильюша встал веселый, сейчас же спросил: не пора ли идти по рыбу?
-- Сейчас, парень, полетим,-- отозвался Сорочинский, хватавший из чугуна горячие картошки.
Достав с печи лапти, мальчик подозвал к себе мать.
-- Обуй-ка меня, Петровна...
Засмеялся.
-- Тебя тятя так зовет!.. "Петровна, доставай-ка шти",-- передразнил он отца.-- Почему он не зовет тебя мамой?
-- Он, детка, большой...
-- А я, когда вырасту, тоже буду звать: Петровна?
-- Да, крошечка.
-- Петровна -- лучше?
-- Лучше.
-- Мамой -- только маленькие?
-- Только маленькие, милый...
-- Не-ет, -- Ильюша отрицательно покачал головою.-- Так нехорошо!.. Я буду -- мама, ладно?
-- Ладно, ягодка.
-- Мы нынче рыбы принесем еще больше, правда?
Лукаво сморщившись, он толкнул ручонкой склонившуюся перед ним Мотю в голову, спрашивая:
-- Это тебя кто? Бука?
Сестра притворялась испуганной, Ильюша звонко смеялся. Но вскоре возбуждение прошло, он попросился в постель.
-- Я немного полежу, -- устало глядя поблекшими глазами на мать, проговорил он. -- Разбуди меня, когда отец пойдет по рыбу...
Встревоженная сестра, прибежав к нам, сказала, что ребенок болен.
Мать испугалась, стала ругать Мотю.
-- Простыл, сейчас время опасное -- полая вода... Куда ты бельма пялила, дуреха рыжая?.. Не могла приглядеть за мальчонкой!..
Мотя плакала. Она не пускала его к реке, но его уволок подлец-мужишка! Он пришел домой с промоченными ножками, весь синий!.. Она запуталась в работе... А тот бродит день-деньской с наметкой!..
-- Пойдем к нам,-- просит сестра,-- надо лечить!..
Ребенок метался, бредил, кричал. Он то схватывался ручонками за подушку и громко стонал, то прижимался к Моте, тоскливо спрашивая:
-- Мама тут? Со мною?.. Больно!.. Не ходи, мамочка, я боюсь... Где тятя?
Ночью все тело его покрылось темными пятнами, глаза ввалились, нос заострился. Приходя в сознание, он еле лепетал:
-- Болит головка... Поцелуй меня...
Мотя вся почернела, лицо сморщилось, стало сразу старым, щеки втянулись, под глазами легли синие круги; растрепанные волосы, кое-как подобранные под повойник, то и дело выбивались, в беспорядке падая на плечи. Сидя у постели сына, она всеми силами крепилась, и ни один мускул не дрогнул на ее окаменевшем лице. А когда пытка была невмоготу, поспешно выбегала в сени, с размаху падала на сырую, холодную землю и стонала, стискивая челюсти и скрипя в отчаянии зубами. В избу возвращалась с тем же каменным лицом.
Тепла ночь, темно-сине небо, ярко горят звезды. Весенний воздух густ, насыщен запахами влажной земли, прелой соломы, набухающих древесных почек. Матово-золотистой полоской лунный осколок протянул через тихо плещущую реку ломаную полосу. Под окнами избы в размытом глинистом овраге булькает ручей.
Звенит капель. Мигает, щурится светец на подоконнике. Сжав ладонями виски, около постели стоит на коленях Мотя.
-- Спи, мой желанный, спи, родненький мой!.. Усни!.. Я тебе буду рассказывать сказки... Про царевну, про мальчика с пальчик, про жар-птицу... Спи...
Жадно глядит в прозрачно-полумертвое лицо Ильюши и бормочет, бормочет, сама не зная что...
-- Вырастешь большой, будешь красивый, сильный... Спи спокойно, мой родимый, спи, дорогой!.. Единственный мой, желанный...
Припадет к горячей голове его и ласково смеется...
-- Буду рассказывать тебе сказки... Расскажу про царевну, про мальчика с пальчик, жар-птицу...
...Через четыре дня, на рассвете, Ильюша, не приходя в сознание, умер.
Мотя сидела на лавке, безучастно смотря на хлопоты бабушки, обмывавшей на полу худенькое тельце.
Подостлав в переднем углу соломы, прикрыв ее новой дерюжкой, мальчика -- чистенького, с расчесанными льняными кудерьками и восковым личиком -- положили под образ. Мертвый, он длиннее, тоньше, кисти рук и пальцы прозрачные. Пришла тетка.
-- Убрался, батюшка? -- тоскливо сказала она, глядя на ребенка.-- Не захотел с нами жить? -- И горько заплакала.
Мать моя тоже заплакала, а Мотя молчала. Она сегодня и одета была лучше обыкновенного, и если бы не красные, воспаленные глаза и горячечный взгляд, можно было бы подумать, что она покорно равнодушна к смерти сына.
В избу вошел Сорочинский, посмотрел исподлобья на мальчика, сморщил по-старушечьи лицо, заморгал глазами.
-- Михаила, досок бы надо на гроб, -- обратилась к нему тетка.
Он вскинул голову.
-- Деньжонок...
-- Оставайся дома, я сама поеду,-- ответила Мотя и, набросив на плечи сибирку, вышла из хаты.
Стали сходиться соседи. Они тихо здоровались, целовали покойника в лоб и в иконку, стоящую в ногах его, потом шепотом передавали друг другу новости: сколько у кого объягнилось ягнят, в какое бердо ткутся красна, кто вчера дрался, давно ли несутся куры.
Над изголовьем Ильюши горела тоненькая свечка, в избе было сыро и душно: пахло печеным хлебом, потом, грязной постелью, а за окном смеялось весеннее солнце, набухали и лопались древесные почки, верба стояла, унизанная желтенькими гусачками, от земли шел сизый пар.
Радостно звенела детвора, вырвавшаяся из зимних логовищ, весело кувыркаясь, хохоча и прыгая, как молодые разыгравшиеся ягнята. Их писк мешается с блеянием овец, топотом лошадиных копыт, задорно-пронзительным ревом тощих телят. А день ясный, свежий, тихий, пропитанный ароматами просыпающейся жизни, -- и солнце, солнце, солнце без конца...
Вынос тела был на следующий день. Чисто выструганный гробик, с мягким запахом свежей смолы, обвязали полотенцами, накрыв сверху черным коленкором.
Несли дети.
День и сегодня все так же солнечный, так же парит земля, и весна все так же радостно поет, разбрасывая пригоршни цветов и зелени, звенит, ликует, молится...
Стоном стонут похоронные колокола. Твердой походкой, немного сгорбившись, идет за гробом Мотя, за нею -- мать, Сорочинский, Перфильевна, тетка.
Увидав меня, сестра повернула голову, собираясь что-то сказать, но забыла и, только когда мы подошли к
