Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов
-- Брось, ведьма, ты с ума спятила? Перестань, слышишь?
Галкин сидел посередь улицы на земле, костыли его были отброшены далеко в сторону, а Настя, наклонившись, теребила его за голову, потом, схватив в охапку, поволокла по земле.
-- Брось, окаянная, чтоб тебе лопнуть! -- барахтался маньчжурец.-- Обрадовалась, телка, не знает, что делать... Еще погоди -- не завтра свадьба-то: возьмет да и откажется!..
-- Да что-о ты?!
Она дала брату шлепка под затылок, ткнула в руки костыли и убежала к амбару.
-- Вот чумовая девка -- вконец замучила! -- ввалился запыхавшийся Галкин.-- Обрадовалась, кляча, здорово, аж вся горит!.. Ну как, дружок, поладили?
-- Как будто поладили, с матерью надо потолковать.
-- Ну, слава богу. Старуха согласится: она любит тебя... Давай, браток, поцелуемся!..
XVIII
После небольшого перерыва в работе поле вновь покрылось серыми фигурами людей, там и сям задымились костры, по дорогам потянулись вереницы телег с нагроможденными на них сохами, лукошками, скрипучими боронами. Дети с мешками хлеба за плечами, как жуки, ползли по межам.
Осташково вымерло: не слышно ни песен, ни смеха. Кое-где раздаются окрики на лошадей, доносятся хозяйственные разговоры, стучит топор.
На Задней Лощине, перепахивая арендаторскую, я встретился с Мотей. Она осунулась, губы потрескались, лицо -- в загаре и пыли.
-- Здравствуй, Ваня,-- вяло поздоровалась она,-- Много еще пашни?
-- Нет, скоро кончу. Ты, знать, все плачешь, сестра?
Мотя привязала лошадь к крючьям телеги, бросила ей под ноги кошель с сеном.
-- Плачу? Чего ж плакать?.. Плакать поздно... Как там мать поживает -- шерсть, поди, прядет?
-- Да, с шерстью копается... Мы новую лошадь собираемся купить.
-- Новую лошадь? Это хорошо... Да... Не помогут теперь слезы!.. Плачь не плачь -- толк один!..
Облокотившись о грядку, она смотрела на меня потухшими глазами.
-- Не воротишь, что прошло... Ты что-то не бываешь у меня?.. Приди, поговорим... Дело не в слезах: слезы -- вода!.. Придешь?
-- Приду.
В первое же воскресенье я пошел к сестре.
-- Что, кум, ломит небось спину-то от пашни? -- встретил меня на пороге ухмыляющийся Сорочинский. Глядясь в осколок зеркальца, прилепленного к притолоке, он старательно расчесывал себе прямой ряд на жирно намасленной деревянным маслом голове. -- То ли дело открыть бакалейку: сама деньга в карман прет, холера ее задави, а то гнись, как черт, весь век, а сядешь за стол -- жрать нечего!.. Собачья склыка -- эта затея, пропади она пропадом!.. Кабы где перехватить две красных...
Когда Мишка ушел из хаты, сестра начала расспрашивать, подвигается ли наше дело, есть ли новые книги, просила принести что-нибудь.
-- Я к тебе с нуждишкой: перешли кой-что ребятам в город...
Она положила на стол с десяток полотенец, несколько пар мужского белья, холстины, вареные яйца, пять-шесть сдобных лепешек.
-- Денег вот немного. Подала рублевую бумажку.
Драка на масленой состоялась: одному казаку пробили кирпичом голову, и он через несколько дней умер в больнице. Шестеро наших парней, в том числе Федька Почтик, сидели в остроге.
-- Мотя, много это,-- сказал я,-- себе поберегла бы: еще, может, дети будут...
Она сурово перебила:
-- Какие дети?.. У меня? Не будет, Ваня, детей, довольно!..
-- Да ведь кто знает...
-- Брось об этом! -- раздраженно сказала она.
Мы вышли на улицу.
Июньские тихие зори зажглись на небе. Пышным заревом подернулись облака, еще кое-где пролизанные светом. Блекли, теряя резкость красок и очертаний, предметы. Бесшумно спускалась на землю летняя звездная ночь.
Кутаясь в теплый платок, худая, как скелет, сестра села на порог, безучастно смотря на вечерние блескавицы, широким размахом полосовавшие небо.
-- Вот видишь: и жизнь почти прожита,-- проговорила она печально.-- Давно ли была совсем маленькой, таскалась к князю на поденщину, читала с тобой... Помнишь, хотели стать преподобными?.. Будто вчера все это... В другой раз -- будто давно-давно... И жила не я, а кто-то другой... чужой мне...
Она облокотилась на колени, пряча лицо.
-- Гляжу вот, думаю... жизни еще много, а она -- темная, как ночь... Скучно это, тошно!.. Нутро болит от дум!.. Куда пойти -- знаю и не знаю... Помоги мне, Ваня, выпутаться,-- моляще прошептала она.
-- Я сам, Мотя, ищу дорогу... Плохой я поводырь...
-- Вот Ильюша... может быть, не умер бы... Сидели бы вот так же у хаты, и он рядом... играет, смеется... Часто и теперь чудится, что живой он, зовет меня... Ночью просыпаюсь, ищу на постели -- не скатился, спит ли...
Сестра зарылась еще глубже, и плечи ее затряслись Серо-пурпуровые тени сменились бледными пятнами потухшей зари. Ярче выступили звезды. С востока небо почернело и надвинулось.
-- Не надо отчаиваться, сестра: жизнь тяжела только временем. Нет такого горя, чтобы оно могло замотать человека!..
Я обнял ее, целуя волосы.
-- Обожди, Ваня... -- Сестра подняла голову.-- Брось слова, послушай меня сердцем.
Словно взвешивая свои мысли или выбирая нужные из них, она медленно покачивалась, то сжимая мою руку, то едва притрагиваясь к ней.
-- Видишь ли... Ты вот все сторонишься меня... и других подбиваешь... а я была бы вам нужна. Возьмите меня к себе. Я не пожалею себя, Ваня!.. Возьми меня с собою!..
Часть вторая
I
В первых числах октября мещанский сынишка Санька Шмаков привез нам из города записку от Прохора.
"Я в темничном заключении сижу, а знаю, что делается на белом свете, -- писал маньчжурец,-- знаете ли вы?"
"Знаем,-- ответили ему,-- крепись, друг!"
Галкина схватили за иконы. Недели через две после нашей свадьбы в Осташково приехал становой, допросил старуху -- Прохорову мать, Настю, меня, еще кое-кого из мужиков, после вытребовал солдата.
-- Как тебе не стыдно, молодец,-- с упреком сказал становой, глядя на маньчжурца,-- еще называешься военный!.. Скоро тебя следователь позовет...
-- Хоть черт! -- воскликнул Прохор.-- Для меня все едино с кем баталиться!..
-- Заткни хайло! -- стукнул по столу становой.
Галкин насмешливо повел плечом.
-- Слушаю-с, да только не исполняю вашей
