Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов
-- Это неизвестно... Разное толкуют...
-- Может быть, того...
-- По-настоящему?
-- Должно быть, что так.
Братство растерялось: ходят по деревне из конца в конец, блаженно растрепав губы, жмурятся, потирают руки.
-- Силища-то, а? До-рога стала! Слухай-ка: до-ро-га!..
Рылов на собрании сознался:
-- Я думал, мы первые зачинаем дело...
-- Эко! -- сказали ему.-- Сморозил, цыпленок,-- первые!.. Сказал бы: задние, самые никудышные!.. Там-то о-ого!..
Предлагая разные планы, никто не знал, с чего начать. Колоухий, Богач, Калиныч,-- люди постарше,-- говорили:
-- Обождать маленько следует, робята: тучи сползут, небо прочистится, при солнышке орудовать сподручнее.
Петруха-шахтер ладил:
-- Балбесы, прозеваете причастье!..
Дениска, меньшой брат Прохора, глядит влюбленными глазами на него и смеется, ерзая по лавке.
-- Горячий ты, холера!.. -- ласково треплет шахтера по плечу.-- С тобой можно в огонь и в воду!..
Остальные, как пни, молчат.
Дни идут бестолково, газет не получаем, в город съездить по распутице нельзя, сидим, крылья опустив.
-- Узнать бы, где надо... Ведь это что же такое!..
-- У кого?.. Министры телеграмму отобьют...
-- Иван, что ж трясешь портками? Шел бы выпытывать!
Я пошел на железную дорогу. Станция -- в степи, кругом -- верст на семь -- ни жилища. Было серо, грязно, моросил осенник. Дорогой то и дело лопались оборки на лаптях; пока дошел, ввалился в третий класс -- измучился, промок, закоченел хуже собаки.
Из окна, окутанного серою дождевою дымкой, виднелось ровное ржаное поле с бурым жнивьем: туманно, неприютно, нет полю конца и края, как бестолковой, бесцветной русской печали, как беспредельному горю мужицкому.
Пол в "зале" грязный, крашенные охрой наружные двери захватаны сальными пальцами, буфет пустой. Кто-то кашляет, сопит, стуча тяжелыми сапогами, переставляет с места на место мебель; из другого угла за стеною пищит больной ребенок; раздраженный женский голос со слезами и злостью уговаривает его:
-- Ну, замолчи же, Христа ради!.. Ну, уймись!.. Ну, замолчи!..
Баю-баюшки, баю,
Сынку песенку спою!
Приди, котик, ночевать,
Мово Колю покачать...
В двери высунулась девочка годов четырех-пяти, в нечесаных светлых кудряшках и замызганном розовом платьице, с надетым на одну ногу полинялым голубым чулком в полоску.
Котик серенький,
Хвостик беленький...
Засунув палец в рот, девочка исподлобья уставилась на меня большими черными глазами. Полное личико сморщилось, как у старушки, и застыло в жадном любопытстве.
-- Ни-инка! -- истерично взвизгнула из-за дверей женщина, качавшая ребенка.
В щели между притолокой и полуоткрытыми дверями на миг мелькнула рука, рванувшая девочку за платье, дверь сердито хлопнула, послышались шлепки ладони по голому телу и громкий плач: "Ай, мамочка! Ай, мамочка, не буду!.." Больной ребенок закатился. Орала Нинка. К двум голосам вскоре присоединился третий -- матери, которая кляла детей...
А через минуту опять:
Баю-баюшки, баю,
Сынку песенку спою!
Котик серенький,
Хвостик беленький...
Со двора в зал вошли сторож со стрелочником.
-- Это, брат, на какой, к примеру, сорт нападешь: в позапрошлом годе выменял у золотухииского телеграфиста пару голландок, а они подгадили...
Стрелочник досадливо поджимает губы.
-- Бывает, что не ко двору, ай кто сглазил,-- отвечает сторож.-- То ли -- кахетинские, хорошие!.. А, промежду прочим, надо завсегда быть осторожным...
Сторож шумно сбросил на диван непромокашку, потянулся, широко зевая.
-- Извините, что тут у вас делается? -- спросил я.
-- Крик-то? Скарлатина у мальчонки,-- ответил сторож.-- Одного уж бог прибрал, теперь другого хочет... Эх, у куракинского синильщика куры-то, вот так ку-ры! Все на подбор -- черные, большие, космоногие!..
-- Нет, я вот про дорогу... Не ходит ведь?..
-- Черт их знает,-- сказал сторож, почесывая нога об ногу.-- Ходили-ходили, да и доходились!
Стрелочник внимательно глядит на плакат "Нивы", шевеля губами; видно, что ему до смерти скучно, что это объявление он знает наизусть, читает же машинально, потому что больше нечем заняться, а разговор о породистых курах надоел.
Заскрипела на блоках дверь. Бутылка с песком, привязанная за шнур, ударилась о притолоку, отскочила и снова ударилась.
-- Вва-ах и до-шш, родные люди! -- проверещал ободранный мужичонка, проскальзывая в двери и по-собачьи отряхиваясь всем тщедушным телом, обмотанным в мокрое тряпье.-- Расслюнявилась, сударыня осень!
Сдернув рыжую шапку, мужик стал колотить ею по скамейке, невнятно бормоча что-то, очистил кнутовищем грязь с лаптей, перекрестился на швейную машину Зингера.
-- Здравствуйте вам.
-- Здравствуй, коль не шутишь,-- не оборачиваясь, ответил стрелочник.
-- Здорово, корова, где твой бык,-- сказал сторож.
Мужик ухмыльнулся.
-- Поезд из Белой Церковы скоро будет?
-- Тебе, может, из Америки? От самого Генрих Смит-компания?
Приезжий еще шире ухмыльнулся.
-- Кроме шуток -- скоро?
-- На лето об эту пору! -- сторож прищелкнул языком,
Распоясавшись, мужик снял мокрую свиту, садясь на лавку.
Сторож и стрелочник ушли в дворянскую. Опять спорили о курах.
-- Служишь тут или за кем приехал? -- обратился мужик ко мне.
-- Пришел узнать подробности.
Он весело затряс мочальной бородой.
-- Осень -- матушка!.. Без работы скучно!.. У нас в Застрялове не хуже этого, как вечер, только и музыки, что подробности: плетут не знамо что!.. Другой раз засидишься, лампа карасину выгорит...
-- Я про другое.
-- Тут, конечно, разговор другой: чугунка рядом, бряхни всякой -- сила!.. Не скоро еще с Белой Церковы, не знаешь?
-- Не дождешься, земляк: забастовка, поезда не ходят.
-- Ври больше! -- воскликнул он, прискакивая с лавки.
-- Не ходят, хоть кого спроси.
-- И с Белой Церковы?
-- Со всех местов не ходят.
Мужик, как заяц, зашевелил верхней губой, заморгал, постукивая кнутовищем об онучу.
-- Мать честная, как же мне быть-то, а?
-- А что?
-- А что, а что!.. -- вскинулся он на меня.-- Я из Застрялова, ай нет?
-- Ну, так что ж?
-- Сто!.. Чертей тебе сто в затылок!.. Сто с четью верст гнал, понял?.. А-а, чтоб вас лихоманка задушила!.. Еще спрашивает: "А что ж?" Вы тут крутитесь, как волки, а
