История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Ален Корбен
Сила впечатления от природы морского побережья, прочувствованная Камю, кроется в очаровании леса. По словам Макса Пикара, лес «напоминает огромный резервуар тишины, из которого она медленно поднимается, пропитывая воздух; лесной воздух чист благодаря тишине»[84]. Шатобриан, оказавшись посреди леса на североамериканском континенте в час сумерек, ощущал, как «тишина сменялась тишиной». «Напрасно силюсь я услышать посреди безмолвия этого склепа какой-либо звук, выдающий присутствие жизни»[85]. Упало сухое дерево, раздался треск, а потом все стихло, всякий шум «растворился в дали, казавшейся почти призрачной». В час ночи ветер зашевелил листву и травы, пробудив звуки, и «по воздуху разлилась музыка». Воображение Шатобриана навевает ему образ, который передает глубину молчания леса в тех краях. Затем слышится шипение змеи — самца, призывающего самку. Писатель отмечает, что «этот любовный призыв стал единственным звуком, воспринятым ухом путешественника»[86].
Вернемся к Генри Дэвиду Торо и его восприятию леса. Одно из самых пронзительных ощущений, подаренных ему тишиной природы, связано с моментом, когда Торо почувствовал, как растут растения. В зимнюю пору, когда промерзшая земля становится гулкой, как сухое дерево, «слышно тихое и хрустящее потрескивание льда у подножия деревьев», а «их дыхание течет по воздуху». С леса смыты все грехи, и природа «в молчании наводит там порядок»[87]. Виктор Гюго воспевает лето, когда в лесу «дремлет тишина на мягком ложе мхов»[88].
Художник Эмиль Мулен, пристально наблюдавший за тишиной, цитирует стихотворение Сюлли-Прюдома из сборника «Одиночество»:
Молчание лесов особый нрав имеет,
Их чащи темные — как чаши наших грез.
И звука сердце в тишине их бьется.[89]
Безмолвие высоких калифорнийских секвой потрясло Джона Мьюра, и он подробно рассказывает о них. Секвойи, произрастающие из глубины времен, не подпускают человека слишком близко. Они разговаривают лишь с ветром. Все их мысли — о небе. Кажется, они ничего не знают и «держатся замкнуто, храня молчание и спокойствие»[90].
В 1920 году Роберт Вальзер так описывает свою прогулку по еловому лесу: «...стояла тишина, как в душе счастливого человека, как в храме, как во дворце, как в заколдованном сказочном замке, зачарованном замке Спящей красавицы, в котором все уснуло и замерло много столетий назад. [...] В лесу было так торжественно, что причудливые и торжественные фантазии охватывали воображение впечатлительного путника. Какое счастье я испытал в дивной лесной тишине!»[91] Звуки «только усиливали царящее кругом безмолвие, и я вдыхал его полной грудью, буквально впивал его, захлебываясь»[92].
Однако обратимся к месту, знакомому каждому из нас и в котором мы часто бывали, — к деревне и ее окрестностям, где тишина кажется само собой разумеющейся и описана многими. Прогулка по сельским просторам — общее место в дневниках, романах, лирической поэзии. В конце XVIII столетия, когда прогулка по сельским тропам становится явлением традиционным в английской литературе, Джейн Остен, а затем сестры Бронте и Джордж Элиот передают на страницах своих произведений связанные с ней эмоции. Сент-Обер из книги Анны Радклиф «Удольфские тайны»[93] каждый вечер совершает вместе с семьей живописную прогулку к рыбачьей хижине, чтобы «в час покоя [...] прикоснуться к тишине и сумраку».
«Мы шли молча, прислушиваясь к глухому завыванию осени или к шелесту сухих листьев, печально попадавшихся ним под ноги», — рассказывает Рене, герой одноименной книги Шатобриана, о проулках со своей сестрой Амсли. В воскресные дни, продолжает он, «я часто слыхал и лесу доносившиеся сквозь деревья звуки отдаленного колокола, призывавшего в храм людей, трудившихся на нивах. Прислонившись к стволу ивы, я слушал и молчании благочестивый шепот»[94], Месье Доминик из романа Эжена Фромантена предпочитает среди всех других месяцев октябрь, когда вокруг наступает особенно проникновенная тишина. Историк Ги Гюильер обращал внимание на покров безмолвия, наброшенный в XIX веке на деревни провинции Ниверне — в их молчание вкраплялись лишь умиротворяющие звуки сельской жизни, которые указывали на то, что все идет своим чередом[95]. В эту эпоху повседневный труд был необходимым оттенком и деревенской звуковой палитре; вливаясь в окружающую тишину, он рассказывал о течении людских будней. Ночью, когда в права вступала темнота и на улицах не было видно ни души, звук который вторгался и тишину, также рассеивал страхи.
Виктор Гюго и поэтическом сборнике «Внутренние голоса» помещает своего лирического персонажа Олимпии в окружение молчаливых полей с их нетоптаными травами[96]. А в стихотворении из «Созерцаний», воспевающем красоту деревьев, герой беседует с ними, напоенными тишиной[97].
Разумеется, и контексте нашей темы с просторы относятся к категории архетипов. Барбе д'Оревильи стремится передать глубину и неповторимость тишины Лессе. По ночам тишина накрывает нее вокруг, и если вдруг нападет бандит, безмолвие «поглотит любой крик, любой возглас, выпущенный в его просторы». Повествователь из романа «Заколдованная», проезжая в поздний час через поля вместе со своим спутником, размышляет: «В этих толщах тумана, в этом мраке меня больше всего поразило угрюмое безмолвие окрестностей. Необъятность и ширь пространства, которых мы в тот момент не могли разглядеть, ощущались именно благодаря тишине. Тяжеловесную, давящую на сердце и угнетавшую мысли тишину на всем протяжении нашего пути не нарушил ни единый звук. По выражению господина Тенбуа [его спутника], все это напоминало бы конец света, если бы изредка до нас не доносилось хлопанье крыльев цапли, разбуженной от сна нашим приближением»[98]. В «Женатом священнике» после похорон Каликсты «безмолвие разлилось в воздухе и окутало сельские просторы»[99].
Ведя речь о городах Востока, на которые повлияли близость пустыни, а также о Брюгге, мы сталкивались с примерами по-настоящему пронзительной тишины. О самом Брюгге мы упомянули лишь вкратце. Жорж Роденбах связывает молчание этого города с образами ночи, набережных, каналов и реки, с домами, где сохранился старинный уклад. Брюгге расчерчен «бесцветными путями молчания», и «вода, вобравшая в себя разлуку, застыла, как безмолвный саван». О бельгийских городах Роденбах пишет так:
Там повисла холодная,
