История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Ален Корбен
В XVI–XVII веках тишину считали непременным условием общения с Богом. Сосредоточенное размышление, внутренняя молитва, да и вообще всякая молитва требуют тишины. С давних времен монастырская традиция придавала большое значение ars meditandi, искусству размышления, которое в XVI веке выходит за пределы стен монастыря и начинает осваиваться мирянами. Оно было одним из основных методов античной философии — в частности, у Сенеки и Марка Аврелия, — на которую ориентировались представители европейского гуманизма. Рассеянность, отвлечения и блуждания ума следовало преодолевать и пытаться удерживать все внимание на объекта размышления, а без тишины справиться с этой задачей крайне трудно. В результате широкое распространение получает oratio interior, молчаливая внутренняя молитва, подробно описанная Марком Фумароли; она является неотъемлимой частью истории тишины.
В 1555 году иезуит Бальтасар Альнарес пишет трактат «О молчаливой молитве». Альварес полагает, что молитва о присутствии Бога даст возможность перейти к молчаливой молитве: «В глубине сердца все молчит, нет никаких тревог, и именно в этой тишине мы слышим лишь голос Бога, который являет свое присутствие и наставляет нас»; соответственно, постигать Бога следует «в молчании и спокойствии»[110].
Доминиканец Лун Гренадский предлагает метод внутренней молитвы, который окажет несомненное влияние на Шарля Борроме и святого Филиппа Нери, основателя конгрегации ораторианцев. Такая молитва предполагает сосредоточение на «безмолвном внутреннем образе», в котором присутствуют «зримые черты событий из жизни Христа». Тогда «происходит подлинная беседа между мной, грешным, и сакральным началом, которым преисполнена жизнь Господа». Христос, равно как и другие фигуры, представленные в сцене из Его жития, своими жестами и выражением лица «молча призывают [меня] возвратиться к истине». Беспрерывно повторяемая внутренняя молитва создает у человека, по утверждению Луи Гренадского, устойчивую привычку к «тишине во всех совершаемых действиях», пронизывающую отныне его жизнь[111].
Кроме того, необходимо отметить ключевую роль Игнатия де Лойолы в развитии идеи внутренней молитвы, ведь в ту эпоху Лойола оказывал на католическую мысль мощное влияние. «Бог наполняет собой сущее, в Боге источник всего сущего, Бог творит все сущее, связующее Создателя с Его созданием». «Тот, удалось приблизиться к Творцу, достичь Господа», — тот живет в молчании[112].
В городке Манреса, в Каталонии, Игнатий де Лойола, уединившись в гроте, каждый день посвящал семь часов внутренней молитве. Если во время принятии пищи он находился в обществе других людей, то ни с кем не разговаривал, только слушал, чтобы после еды питать свой диалог с Богом словами, воспринятыми от сотрапезников[113].
Под духовным упражнением Лойола подразумевал сосредоточенное размышление, молитву, разговор с совестью, «созерцание окружающего». Все это предполагает пребывание в тишине, которую не нужно долго искать, «выполняя упражнение ночью». Вот пример, позволяющий уловить суть этих «духовных упражнений» в тишине и понять в общих чертах, как они совершались: принимая пищу, «представим себе, будто мы видим это воочию, как Господь наш Иисус Христос разделяет трапезу с апостолами, Станем наблюдать, как Он ест, как пьет, как держится и говорит»[114].
Лойола подробно останавливается на разных видах молитвы, обращая особое внимание на синхронизацию слова с дыханием — так достигается умиротворенность и рассеивается уныние, навеянное заблуждениями. Заметим, что заблуждения «врываются в душу с шумом и в сумятице», между тем как добрый ангел проникает туда легко, безмятежно и молча[115].
Это подводит нас к разговору о мистиках. Жан де ла Круа называл тихую, спокойную, благостную ночь «уединенностью в Боге», подчеркивая важность тишины для мистического откровения. «В покое и тишине ночи, в сиянии божественного света душа настраивается [...] на один лад с Господом». Достигается высшая гармония, которая «не идет ни в какое сравнение с музыкой мирской и прекраснее любой мелодии»; на языке души эта божественная музыка называется «музыкой молчания», поскольку «она есть не что иное, (...) как знание, полученное через откровение и радостное, к нему не примешивается звук голоса, и оно окутано наслаждением от нежной музыки и упивается тишиной». «Музыка эта безмолвна, если воспринимать ее ухом, она не слышна в мире, где властвует материя, однако полнозвучна в мире духа»[116].
Жан де ла Круа также пишет о приобщении к «потаенной, скрытой мудрости Бога»: «Без слов, [...] в тишине и умиротворенности ночи, минуя все, что способны уловить органы чувств, и не касаясь мира физических явлений, Бог наставляет душу»[117]. То есть молчание и покой ума — необходимое условие для того, чтобы душа прониклась Богом. Молчание «помогает остановить ход рациональной мысли и прервать рассуждения и таким образом настраивает на прямое восприятие божественного слова»[118].
Ведя речь о мистицизме в контексте нашей темы, упомянем также духовный опыт и сочинения святой Терезы Авильской, в особенности то, что она пишет о «замке души». По ее мысли, Бог постигается исключительно в тишине «слухом души», и происходит это ночью.
В основе устава картезианцев лежат принципы молчания и уединения; кроме того, монахам предписывается определенный круг чтения. Благодаря этому, по словам Жеральда Ше, человек устремляется к Богу «всем сердцем, всей душой, всеми силами»[119]. Тишина внешнего окружения, которую требует устав и оберегает картезианская традиция, служит лишь средством достижения тишины внутренней, наступаю шей в уме (mens) и сердце (cor). Очищенный от мирских мыслей ум сосредоточен только на Боге. Хотя внешняя тишина и является вспомогательным средством для приближения к Господу, устав ордена подчеркивает ее необходимость и настаивает на строгом соблюдении ее, равно как и принципа монашеского уединения. Этому вполне соответствует и требование устава обходить стороной тексты, в которых превозносится красноречие, и направить внимание на чтение книг, где говорится о безмолвии и твердости веры. Жеральд Ше отмечает, что в эпоху Реформации картезианцы придерживались этих правил, однако впоследствии соблюдали их все менее строго и, все больше отклоняясь от устава, прослыли «Божьими безумцами»
