История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Ален Корбен
Деспотичная, бессильная и усталая [...]
Настолько, что самый неприметный звук
Обращается в беду, нелеп и неуместен,
Как неуместен громкий смех
В изголовье спящего больного.
Там тишина всевластна! Она господствует
И правит, она заразна;
И проникает в плоть и кровь прохожих,
Даже самых нечутких, — подобно
Ладану, курящемуся в церкви. [...]
О города, ушедшие в безмолвье [...]
Стылое, бескрайнее! И странно
Быть живым среди небытия.
Есть, однако, города, где тишина имеет другие особенности. Французские романисты XIX века часто предлагают читателю картины жизни маленьких провинциальных городков, особенно центров епископата. Бальзак ввел в литературу тему провинциального города, где сохранился уклад давно минувших столетий. Такой город погружен в безмолвие и мертв, он цепляется за пережитки прошлого, не желая признавать тенденции современности. Геранда, где разворачивается действие первых глав романа «Беатриса», — яркий тому пример. Тишина, которая постоянно подчеркивается Бальзаком, пронизывает собой и город, и дом семейства дю Геник, и образ самого его хозяина, старика. Всякого, кому случается оказаться в Геранде, тотчас поражает царящее там молчание: «Художник или поэт просидит не один час под этими нетронутыми временем сводами, наслаждаясь глубокой тишиной, — из мирного города не доносится в этот уголок никаких шумов. [...] Геранда успокаивает душу, как успокаивает тело опий; она, как Венеция, полна тишины»[100]. Будь то человек творческих профессий или буржуа — оказавшись в Геранде, он ощутит мимолетное желание провести в тишине этого бретонского городка старость и встретить там свою кончину, пишет Бальзак. Дом дю Геников расположен в глубине «тихой узкой улицы, где стоит прохладная и сырая тень». Старый хозяин неразговорчив, ведь «сдержанность — одна из характерных особенностей бретонца. [...] Глубокая молчаливость есть также свидетельство несокрушимой воли». Как отмечает Бальзак, «это был бретонский гранит в образе человека». В шесть часов вечера, с наступлением сумерек, в доме воцаряется «такая глубокая тишина, что слышно мерное постукивание стальных спиц» восьмидесятилетней сестры барона дю Геника, которая вяжет. Когда местный священник, приходивший к дю Геникам, покидает их, наступает безмолвие: «...тишину спящего города нарушали только размеренные шаги священника, да и они постепенно затихли вдалеке; стук двери, захлопнувшейся в доме аббата, был последним звуком, долетевшим до баронессы»[101].
В «Человеческой комедии» городки, где находится местный епископат и история которых начиналась с собора, олицетворяют собой тишину. Аббат Бирото из романа «Турский священник» живет на втором этаже дома по улице Псалет, считая это излишней роскошью. Тот дом, где всегда сумрак, сырость и холод, «погружен в глубокое молчание, нарушаемое лишь колокольным звоном, церковным пением да криками галок». Впрочем, герою Бальзака по душе «тишина и покой» его кабинета[102]. Николь Мозе в предисловии к роману отмечает: «Безмолвие, холод, оцепенение, эгоизм — вот характерные черты провинциальных городков в сочинениях Бальзака»; персонажи, в данном случае аббат Бирото, наделены теми же свойствами.
Те, кто читал роман Барбе д'Оревильи «Кавалер де Туш», наверняка помнят тишину ночной площади в Валони — с описания этого места начинается книга. Часы пробили половину девятого вечера, и «лишь сбивчивый стук деревянных башмаков, который постепенно учащался то ли из-за страха, то ли от скверной погоды, нарушал тишину площади Капуцинов, пустынной и угрюмой», вызывавшей в памяти другую площадь — ту, что с виселицей, где некогда совершались казни[103].
Если обратиться к произведениям XX века, то здесь «Побережье Сирта» Жюльена Трака дает обширный материал для исследования тишины городов — настоящих «лабиринтов безмолвия», которое служит знаком обветшания, упадка, угрозы опасности. Роман Трака завершается описанием ощущений, нагнетенных странной, властной тишиной ночных улиц Орсенны, спящей столицы, по которым Альдо идет, покинув замок: «Сквозь ночное безмолвие, поверх голых стен, из нижнего города время от времени доносились легкие шумы: шум текущей воды, запоздалое гудение спешащей где-то вдали машины — отчетливые и в то же время загадочные, как вздохи и движения во время неспокойного сна, как время от времени появляющийся скрип сжимаемых ночным холодом пустынь»[104]. Этот фрагмент составляет резкий контраст с описанием парижской улицы Бретей, которое дает Пьер Сансо, наш современник, отмечая, как мягко там тишина и лоск касаются прохожих[105].
Многие тексты подчеркивают особый характер тишины руин; их безмолвие заставляет нас обратить взгляд в прошлое, которому они свидетели. Шатобриан называет развалины древней Пальмиры «обителью тишины». Они наводят его на размышления о смерти, которая «поэтична, поскольку благодаря своей молчаливости связана с явлениями бессмертными и таинственными»[106]. С точки зрения Макса Пикара, сфинкс «восходит к эпохе могущества безмолвия, он по сей день производит на человека сильное впечатление — даже сегодня, когда безмолвие исчезло, — и грозит обрушиться всей своей тяжестью на мир, заполоненный шумом». Пикар добавляет, что древнеегипетские статуи тоже «полностью пребывают во власти тишины», они «пленники тишины»[107].
Здания видятся Шатобриану как своего рода «звучащие руины». Речь идет о трех величественных архитектурных постройках: об испанском дворце Эскориале, а также о Пор-Рояле и Солиньи во Франции. В Солиньи, что в Нормандии, писатель чутко прислушивался «к тишине минувших столетий». Однако невозможно в полной мере прочувствовать и ухватить за шлейф ту тишину, какая стояла там за двести лет до Шатобриана — не в 1847 году, а в XVII веке, когда «в разгар дня тишина была такая, какая царит ночью»[108].
В восприятии Шатобриана Солиньи — именно то место, где можно ощутить тишину эпох, канувших в прошлое. Здесь ухо настроено на особый лад. Здесь возможно провести археологическую реконструкцию тишины и звуков, поскольку слух улавливает нечто особенное, напоминающее улики. Впрочем, сделать это крайне трудно, ведь тишина XIX века хранит отпечатки недавних событий, которые перекроили ее так, что она обрела новый голос и иную социальную значимость, стала передавать другие смыслы и наполнилась новым содержанием. Череда еще свежих в памяти исторических фактов заслоняет собой тишину прежних времен и мешает расслышать ее.
Виктор Гюго, напротив, смотрит в будущее. Во «Внутренних голосах» он пытается вообразить, что окажется на месте Парижа спустя три тысячи лет и какая тишина будет лежать на его руинах. Лирический герой этого стихотворения сидит на холме и смотрит на город:
О Боже! Там, где прежде был Париж, —
Безмолвья царство и печали.[109]
3
В поисках безмолвия
С древних времен люди искали тишину — повсюду, разными
