История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Ален Корбен
Во время своей поездки в Египет Флобер не слишком тщательно анализирует тишину. Писатель не уделяет ей особого внимания и сосредоточен в основном на новых для него явлениях. В «Путешествии в Египет» перед нами развернут, прежде всего, ряд визуальных наблюдений, а также впечатления вкуса и осязания. Исследователи творчества Флобера любопытствуют, почему он не стал писать о тишине. В частности, Пьер-Марк де Биази[69] полагает, что писателя интересует совсем другое. Пустыня воспринимается им, главным образом, через ощущения тела. Для Флобера она не пространство, на которое проецируются состояния души, и, соответственно, ее описания скупы и лишены развернутости.
Ведя речь о пустыне и тишине, среди авторов XX века следует назвать в первую очередь Сент-Экзюпери. «В пустыне глубокая, нерушимая тишина, словно в добропорядочном доме»[70], — пишет он. Безмолвие пустыни сложено из тысячи безмолвий. Самолет поднялся в воздух, и «настоящим был только плотный гул мотора, а за ним тянулась, как фильм, немая череда картин»[71]. Самой пронзительной является тишина в телефонной трубке, означающая, что летчик и самолет пропали.
Тяготение к описанию гор, равно как и моря, становится особенно заметным в XVIII столетии, когда изменяются эстетические ориентиры. Побывав в горах, путешественники рассказывают не только о скалах, крутых склонах, ледниках, но и о тишине. Филипп де Соссюр в своем «Путешествии в Альпы» восхищен «покоем и глубокой тишиной» вершин, на которые спустилась ночь, хотя он испытывает при этом «некоторый ужас»[72].
Будучи во Фрайбурге, Оберман из одноименного романа Сенанкура не обнаруживает там «звучания тишины», которое он надеялся услышать, размышляя о «непостоянствешаткостиположениявещей»[73]. С детства он был охвачен желаниями, «сжигавшими его в тишине». И вот, оказавшись в Альпах, Оберман не видит той природы, какую он рассчитывал увидеть. «В тиши горных домиков», залитых лунным светом, «я слышу звуки, доносящиеся из другого мира», — пишет он. Все вокруг молчит, доносится лишь «глухой рокот реки, пробивающийся посреди безмолвия сквозь гущу деревьев». Именно молчание природы вызывает в герое меланхолию. Подобно горной реке, «наша жизнь берет исток в безмолвии». Погруженные во мрак ущелья тоже беззвучны, так будет всегда, и «в этой тишине в голову приходит мысль, что уже завтра всякая жизнь на земле прекратится»[74].
Такие ощущения наводят Обермана на целую серию лирических пассажей, посвященных тишине гор с их прозрачными речками, и «торжественному безмолвию» долин, которое окутывает их с наступлением сумерек, и шуму потоков, что удивительным образом усиливает «вечное молчание» снежных вершин... и ночи. Герою Сенанкура особенно приглянулись два диких цветка, растущие в горах, «немногословные и с едва заметным ароматом, но я не могу налюбоваться на них, — признается Оберман, — до того они хороши»; он имеет в виду василек и маргаритку.
На протяжении всего XIX столетия пристальный интерес к горной тишине и повторение одних и тех же мотивов в ее описании можно наблюдать не только в художественных произведениях. В конце века Джон Мьюр, естествоиспытатель и натуралист, неутомимый исследователь Сьерра-Невады, рассказывает о своем восхождении на гору Шаста. В сухом и трескучем морозном воздухе беззвучно летят хлопья снега. «Ночевать одному в горах в безветренную погоду и чувствовать прикосновение снежинок, этих молчаливых вестников неба, — переживание пометим «глубокое и до того щемящее, что забыть его невозможно»[75]
Этот фрагмент Джона Мьюра подводит нас к размышлению о тишине снега в горах и его «нежной колыбельной», по выражению Роденбаха, который называет снег «задумчивым спутником тишины». Снег заставляет человека внимательнее вглядеться в свой внутренний мир.
Снег пышен
и молчалив. Доверь ему,
что хочешь. Он тайну
бережно хранит.
В «Странице любви», романе из цикла «Ругон-Маккары», есть один из самых красивых отрывков Эмиля Золя, где говорится о тишине падающего снега. Речь идет об эпизоде, когда госпожа Рамбо приходит на могилу дочери. «Бесконечное скольжение этих белых мух сгущалось, — в воздухе словно реяли газовые ткани, развертываемые нитка по нитке. Ни единый вздох не веял от этого дождя. [...] Чудилось, что хлопья [...] замедляют свой лёт; они оседали без перерыва, миллионами, в таком безмолвии, что лепесток, роняемый облетающим цветком, падал бы слышнее; забвением земли и жизни, нерушимым миром веяло от этих движущихся сонмов, беззвучно рассекавших пространство»[76].
В диалоге Платона «Эвтидем» софист и его собеседники обсуждают проблему молчания и слова. Вывод таков, что неодушевленные объекты, в частности камни, молчат, но молча — говорят. Следовательно, молчание может быть материализовано и способно говорить[77].
Историк и публицист Жюль Мишле, путешествуя по горам, был поражен их тягостной тишиной. В Швейцарии на берегу Рейна — там, где встречаются карстовые породы, — совсем нет цветов. «Одни только камни. Тишина повсюду [...], впечатление гнетущее». В тех местах «эрозия молча совершает свою работу, обнажает склоны, и их безобразная нагота никогда уже не родит ничего живого»[78]. Разрушение породы и выветривание происходят в безмолвии, эрозия «не способна созидать и творить благо», между тем как в южных морях «молчаливый труд бесчисленных полипов» направлен на созидание, и вполне возможно, на выстроенных ими берегах когда-нибудь будут жить люди.
Море тоже относится к владениям тишины, это особое пространство. «Морская гладь покоряет взоры, — пишет Шатобриан, — ибо морю ведомы бури: безмолвная стихия вызывает восхищение, ибо мощь ее вод огромна»[79]. В повести «Теневая черта» Джозеф Конрад стремился передать трагизм опустошающей тишины тропических морей и их пугающее безмолвие. «Задумчивая тишина мира казалась чувствительной к малейшему звуку»[80]. В произведении Конрада тишина несет в себе отчаяние, безысходность. Находясь на корабле, персонажи часами не слышат ни единого звука, и капитану кажется, это конец всего, смерть посреди безмолвия неподвижного моря: «Придет время — и мрак молча одолеет ту капельку звездного света, какая падает на судно, и конец всему наступит без вздоха [...] или ропота [...]»[81].
Корабль захвачен тишиной, жизнь там протекает совершенно беззвучно, матросы словно превратились в призраков, оцепеневших и немых. Эта полная тишина помножена на полную неподвижность. В какой-то момент на судне наступает «молчание такое глубокое, что было бы слышно, если бы булавка упала на палубу». Вокруг судна расстилается «вялое молчание моря». В тексте присутствует неявная отсылка к образу ада; по сути, мотив ада задает тон всей повести, в которой обыгрывается тема корабля-призрака.
Вечером стая морских свиней «гарцует» вокруг корабля, а потом они уплывают, пишет Альбер Камю в заметках под названием «Море как можно
