История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Ален Корбен
В одном из своих стихотворений Леконт де Лиль воспринимает как молчание льющийся с неба свет: «Молчание небес, струись же светом к нам!»[40]. А Стефан Малларме, напротив, призывает «туманы дымные», чтобы установилась тишина: «Туманы дымные, восстаньте в мутной сини, / Промозглым рубищем завесьте небеса»[41]. Неразрывную связь тишины с миром природы особенно глубоко осмыслял Генри Дэвид Торо. «Человеческая душа — молчаливая арфа в оркестре Бога»[42], — писал он. Бродя по лесу или прогуливаясь в сельской местности, он замечает, что «звук — почти то же самое, что тишина; он подобен пузырьку на ее поверхности, который тут же лопается. [...] Тишина изъясняется звуками, и мы улавливаем эти звуки благодаря их контрасту с ней. В зависимости от силы этого контраста и от того, насколько звуки углубляют тишину и делают ее более ощутимой, мы способны расслышать в них гармонию и мелодию»[43]. Это наблюдение подводит Генри Торо к выводу: «Тишина — единственное, к чему стоит прислушиваться». Она, «подобно почве, глубинна и плодородна». Стремясь передать свою мысль точнее, писатель указывает на связь тишины с сеном и сопоставляет ее по текстуре с мхом. Торо отправился в амбар и, сидя там «в хрустящем сене», почувствовал, что шорох сена делает тишину заметнее. В своей «Естественной истории штата Массачусетс» он пристально изучает мхи и пытается осмыслить их особую красоту, обусловленную тем, что жизнь мхов «скромна и пропитана тишиной»[44].
Поселившись в Уолдене, окруженном лесами, Торо осознает ценность каждого прожитого там дня, ведь он может прислушиваться к едва уловимым звукам, которые обнажают тишину и создают ее. Тишина становится тишиной, только если в нее деликатно вкрапляются звуки природы — щебет птиц, кваканье лягушек, шум листвы. В Уолдене за тишиной не нужно далеко ходить, ведь она повсюду. А вот «для встречи с тем, кто пребывает в каждом из нас, чуть выше нас», — необходимо самому хранить молчание[45].
Схожей точки зрения придерживался Макс Пикар. «Все, что есть в природе, — пишет он, — исполнено тишины и является ее источником». Всякому времени года присуща своя особая тишина, и оно «рождается из тишины предшествующих месяцев». Зимой «безмолвие зримо, мы непосредственно видим его глазами», а весной оно превращается в зелень листвы и живет во всех растениях[46].
Режиссеры кино вглядываются в тишину повседневности и пытаются запечатлеть ее в кадрах. Николас Клотц полагает, что по-настоящему хорошие фильмы хранят в себе молчание, а «хранить молчание, — добавляет он, — это совсем не то же самое, что молчать». По мнению Клотца, большинство современных фильмов как раз молчат и крайне мало таких, которые хранят молчание. Безмолвие «стояло у истоков Вселенной», но сегодня оно пугает людей[47]. Жан Брешан со своей стороны определяет тишину — ту, которую он назвал бы совершенной, — как «непрерывность мягкого звучания, обволакивающий пространство уютный шум» и «журчание дня». С его точки зрения, тишина имеет пространственное измерение, это «приятный шорох, легкий, скользящий, не обрывающийся» и не имеющий источника.
Учитывая все эти соображения, рассмотрим подробнее точки на оси времени, обусловленные природными циклами, а также места, где тишина проявляет себя особенно явно. Прежде всего, обратим внимание на связь тишины и ночи, а точнее, ночного пространства. Лукреций в своем труде «О природе вещей» писал о «суровом безмолвии ночи»[48], раскинувшейся над всей землей. В конце XVIII века Жозеф Жубер называет ночь «великой книгой тишины»[49]. Морис де Герен выделяет момент сумерек, когда молчание «окутывает» нас. Ветер замер, шум деревьев стихает, а голоса людей, «вечно неугомонных и говорливых, постепенно умолкают, растворяясь в воздухе окрестных полей. Все звуки гаснут», и слышно лишь невесомое шуршание пера поэта, сочиняющего в ночи, которая набросила на все свой покров[50].
Свойства ночной тишины Шатобриан объясняет влиянием луны. «Когда ночная тишина вступает в борьбу с последними дневными шорохами по берегам рек, в лесах и на равнинах, когда деревья замолкают и уже не вздохнет ни один лист, ни одна былинка, — в этот час не спят лишь луна в небе да человеческий слух»[51]; тогда начинает петь птица, и безмолвие ночи делается осязаемым. В одном из стихотворений сборника «Созерцания» Виктор Гюго пишет: «И ночь прошу открыть секрет безмолвья мне»[52]. А на другом континенте Уолт Уитмен рассказывает о великолепии тишины и о «безумной, голой летней ночи», с которой он «блуждает вдвоем»[53]...
В своей поэзии Жорж Роденбах также соединяет образы ночи, луны и тишины. В этот тематический ряд он добавляет реку и каналы Брюгге, воды которых спят «в тяжеловесной тишине». Ночь «ожерельем молчанья украсит ту воду, волнуемую горьким сожаленьем».
Гастон Башляр замечал, что ночью обостряется слух, и это компенсирует недостаток цвета и света. Слух ночью главенствует. Зрительное восприятие ослабевает, и пространство тишины становится более проницаемо для звуков, которые наше ухо чутко улавливает[54].
Марсель Пруст тоже развивает тему тишины, освещаемой луной. Сидя на террасе, Легранден «уверяет, будто для раненых сердец (...) нет другого лекарства, кроме тишины и тени». Он говорит: «В жизни наступает пора, (...) когда усталые глаза выносят один только свет, тот свет, что изготовляет для нас, дистиллируя его сквозь темноту, прекрасная ночь вроде сегодняшней, когда уши не слышат другой музыки, кроме той, что исполняет лунный свет на флейте тишины»[55]. Именно в сердцевине ночи, полагает Поль Валери, душа, неразрывно связанная с ней и пребывающая в дивном одиночестве, свободная и полная сил, впитывает сияние темноты и «остается наедине с тишиной»[56]. Близится рассвет, и душа чувствует, как «пространство заполняется светом, пробуждаются первые шорохи и ложатся поверх тишины», а очертания и цвета набирают силу и яркость, «отодвигая темноту»[57].
Из современных поэтов Филипп Жакотте наиболее тонко выразил связь луны с тишиной. Он пишет, что его пугает безмолвие, какое иногда наступает среди сумрака[58]. 30 августа 1956 года ближе к трем часам ночи, когда в окно лился ясный лунный свет и тишина стояла настолько полная, что не слышалось ни звука — ни шума ветра, ни крика птицы, ни шороха проезжающей мимо машины, — поэта охватил ужас. Ему становится страшно «перед этой молчаливой, бездонной неподвижностью»,
