История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Ален Корбен
Среди мест, которые предпочитает тишина, назовем в первую очередь пустыню. И здесь нельзя не упомянуть ветхозаветный исход из Египта, но его мы коснемся чуть позже. Правда, мы не располагаем достоверными источниками, которые позволили бы составить четкое представление о душевных переживаниях еврейского народа, пока он шел через пустыню, и можем прочесть лишь о том, что касается его взаимоотношений с Богом. Зато начиная с XIX века создается множество текстов, описывающих эмоциональную составляющую пребывания человека в тишине пустыни. Во Франции это сочинения Шатобриана, Ламартина, Фромантена, Нерваля, Флобера, затем, в первой половине XX столетия, мы имеем дело с путевыми дневниками, которые появляются в изобилии и раскрывают перед читателем внутренний мир тех, кому довелось пережить опыт общения с пустыней.
Для Шатобриана, который «воспринимал Восток на слух», пустыня — это тишина безысходности, рожденной деспотизмом правителей[59]. С точки зрения писателя, при этом политическом режиме люди становятся словно окаменелыми, лишаются подвижности, и с ландшафтом происходит то же самое. В Константинополе царит полная тишина. Не слышно даже скрипа телеги или шороха повозки. Там нет боя колоколов, люди практически не орудуют молотками, и, «оказавшись в толпе, вы обнаруживаете, что она безмолвствует». Шатобриан полагает, что и в серале, наверное, совсем тихо. Даже палач делает свою работу беззвучно, удушая с помощью шелковой нити. В Османской империи тишина — необходимое условие для выживания. Александрия тоже погружена в «бесчеловечное молчание». Надо сказать, что уже в Греции Шатобриан ощутил дух восточной тишины. «Руины древней Спарты, — пишет он, — молча раскинулись вокруг меня». В этом молчании он усматривает знак крушения и гибели античной Греции. Одним словом, Восток видится писателю «обессиленным и иссушенным забвением»[60].
В Иерусалиме, посреди пустыни, Шатобриан замечает другую тишину, не похожую на безмолвие деспотических государств. В Иудее, «земле, чудесным образом превращенной в место для жизни. (...) пустыня еще нема и наполнена страхом и, кажется, никак не осмелится нарушить тишину, которая установилась, когда над ней раздался голос Всевышнего»[61]. То есть пустыня понимается здесь, прежде всего, как пространство, внимавшее слову Бога. Ее тишина — это не молчание угнетенного и поникшего народа, несущего бремя деспотизма, но явный знак присутствия Бога, а также предчувствие Страшного Суда.
Этими образами и впечатлениями Шатобриан передает присущие пустыне особенности. Она праведна, вечна и лежит вне времени, не имеет четких очертаний и часто ускользает от словесных определений, это бескрайнее царство минералов, и земля не рождает тут ничего, это пустое пространство, наводящее на размышления о непреходящем и вызывающее в нас чувство бесконечности. В то же время пустыня напоминает нам о смерти, поскольку является воплощением вечности «посредством аллюзий и метафор»[62]. Она лишает мир материальности. Именно в таком свете пустыня виделась путешественникам XIX века.
Ги Бартелеми в своих исследованиях показывает, что пустыня в восприятии Ламартина — место, отмеченное присутствием Бога, и знаковый для эпохи романтизма образ бесконечности, причем после преломления сквозь призму эстетики пустыня предстает не вполне такой, как в реальности, и наделяется новыми характеристиками, она «очищает душу человека и позволяет ему обрести себя после периода одиночества, оторванности от общества ему подобных; в пустыне совершается перерождение личности». И неслучайно тишина является непременным атрибутом этого места:
Пустыни одинокой и безмолвной голос
Я слышал лучше, чем людские речи.
Пустыня! Так пуста ты, что место есть
Для слова Бога. Поговори с моей душой —
С душой великого Израиля народа. [...]
В пустыне той унылой я с вечностью
Наедине, и с силой, и с простором:
Вот три пророка, молчаливых, вдохновенных, [...]
Три воплощенья духа,
И за пределом слова — слово их.[63]
В оде-симфонии композитора Фелисьена Давида «Пустыня», написанной на слова Огюста Колена, развивается тот же мотив:
Молчит пустыня. Молчанье ее дивно,
В нем одинокий и суровый дух,
Сквозь вечное безмолвье проницая,
Всегда гармонию звучания услышит,
Невыразимые напевы тишины![64]
В пустыне, отмечает Ги Бартелеми, «к человеку приходит осознание бесконечности, и тишина — непременное условие для этого; она выявляет обнаженность и пустоту пустыни, снимает с мира покров материального и парадоксальными, неисповедимыми путями ведет к познанию тайны бесконечности». Душа погружена в «бескрайнее море вечной, звучащей тишины», в котором «у каждой песчинки свой неповторимый голос»[65].
Эжен Фромантен, в чьей живописи тема пустыни играла исключительно важную роль, тонко чувствовал особенности этого места. В своих путевых дневниках под названием «Лето в Сахаре» он передает целую гамму впечатлений от пустыни, особенно подчеркивая ее безмолвие. Фромантен называет это безмолвие «пространственной кульминацией небытия», в нем отражена «эстетика исчезновения».
Ги Бартелеми очень точно уловил суть тишины, царящей в пустыне. Этому пустому пространству, в котором человеческие органы чувств настраиваются на совершенно иное восприятие мира, присуща «особая тишина — тоже иная». Здесь «тишина — не противоположность звуку, но состояние души, войдя в которое человек обнаруживает внутри себя новое, неведомое прежде измерение [...], и реальность предстает ему в другом свете»[66].
Бескрайность пустыни, этот «неисчерпаемый источник удивительных впечатлений», «открывает перед человеком незнакомый ему раньше мир звуков». Иными словами, бесконечные просторы пустыни парадоксальным образом заставляют обратить внимание на бесконечно малое. Фромантен пишет, что «в тишине заключается одна из главных красот этого безлюдного края»[67]; тишина рождается из пустоты и достигает такой концентрации и насыщенности, что направляет человека к сфере духовного. Звук растворяется в тишине, которая является необъемлемой составляющей пустыни.
«Лето в Сахаре» содержит множество описаний тишины. В Джельфе «меня окутало безмолвие, — пишет Фромантен своему парижскому другу. — Оно приводит душу в состояние равновесия, не знакомое тебе, живущему среди шума и суеты: оно не вызывает никакой подавленности, а, напротив, придает мысли легкость. Часто люди склонны полагать, будто тишина — это отсутствие шума, подобно тому как тьма — отсутствие света, но это ошибка. Если сравнивать ощущения, полученные от слуха, с впечатлениями глаза, то тишина, раскинувшаяся повсюду, напоминает скорее прозрачность воздуха и помогает видеть все с большей ясностью. Она помогает различить еле уловимые звуки, что доставляет невыразимое удовольствие»[68].
В безмолвии пустыни «на мир нисходит с
