После завтрака - Дефне Суман
Бураку удалось остаться моим другом – несмотря на то, что он продолжал меня любить. Но тогда, за новогодним столом, после того, как мы чокнулись бокалами, он посмотрел на меня с таким обжигающим вожделением, что меня, словно электрическим разрядом, пронзило воспоминание о том, как мы до изнеможения предавались любви на пляже, где познакомились. И вскоре я обнаружила, что лежу совершенно голая на огромном, от стены до стены, ковре лососевого цвета, а Бурак лежит на мне.
Потом пошел снег.
– А вот и я! Сто тыщ часов не могла решить, какое вино взять. Кладовая Садыка – настоящий винный погреб. Слишком…
Селин не договорила. Увидела нас – бок о бок, коленка к коленке – и замолчала. Наше общее прошлое висело над нами тяжелым облаком, и кто знает, может быть, моя племянница обладала достаточно чувствительными сенсорами, чтобы засечь присутствие этого облака и ощутить, что ей здесь не место. Селин сделала еще два шага, поскользнулась, издала сдавленный крик и едва не грохнулась плашмя. Бурак вскочил на ноги, чтобы подхватить ее. С его штанин разлетались брызги. В этот самый момент бутылка вылетела из руки Селин и упала в море. Все мы рассмеялись. Потом Бурак закатал брюки до колен и залез в воду, а мы с Селин наградили его аплодисментами. После этого происшествия о висевшем над нами облаке было забыто. Мы скрутили косячок. Ночь шла своим чередом.
А потом я снова не смогла уснуть.
Взяла с тумбочки телефон, набрала номер Уфука. Писать ему сообщения я уже давно бросила. Он их даже не читает. Может быть, и в самом деле все кончено. Однажды Уфук сказал мне: Нур, иногда действительно бывает слишком поздно. Это было в тот вечер, когда мы говорили о ребенке. Ему нужна была маленькая копия его самого, человечек, которого он водил бы за руку к пристани и показывал отходящие пароходы. Его дух обрел бы бессмертие в новом молодом теле. Мне тоже хотелось бессмертия, но другого. Как там говорил Платон? «Что подобает вынашивать душе? Разум и прочие добродетели». Я хотела писать книги: стихи, рассказы и романы. Жаждала вселить душу не в тело ребенка, а в свои произведения – и в них обрести бессмертие. Удалось ли мне одолеть премудрость Платона – весьма сомнительно, а что касается брака, тут я точно осталась в неуспевающих. Да и может ли брак считаться браком, если его целью не является продолжение рода? С антропологической точки зрения – нет. Кроме того, с антропологической точки зрения мы с мужем поменялись ролями. Женщина хочет писать книги, мужчина – стать родителем. Но ведь это женщина, связанная с землей, с почвой, должна плодиться, а мужчина, устремленный в небо, – создавать. Если бы мы играли по этим правилам, Уфук не ушел бы. Точно? Как будто мало того, что я столько лет морочила ему голову, все откладывала и откладывала на завтра, на послезавтра вопрос о ребенке, а потом… Тому, что я сделала, нет прощения. Знаю.
Потеряв надежду, я положила телефон назад на тумбочку. Надела купальник, накинула кимоно, висевшее на крючке за дверью, и босиком спустилась вниз. В большой прихожей, куда выходили двери комнат первого этажа, никого не было. На мозаичный пол падал свет из витража над входной дверью. От камней веяло прохладным безмолвием. Бабушка была в «кабинете задумчивости», как она называла это место. Сквозь матовое стекло смутно виднелась ее маленькая голова с редкими волосенками. Садык-уста хозяйничал на кухне. Не показываясь ему, я вышла в сад. Осторожно ступая босыми ногами по острым камушкам, спустилась к морю. На старом деревянном причале еще стояли две пустые бутылки. Бычки от самокруток раскидало ветром. Я сбросила кимоно, разбежалась по причалу и дельфинчиком прыгнула в море, словно в олимпийский бассейн. На воде радостно танцевали яркие – куда там ночному свечению! – солнечные блики, крохотные искорки, разбегающиеся в стороны от моих гребков. Я плыла и плыла в прохладной синеве, пока не забралась так далеко, что стало видно кафе «Хороз Реис». Бабушкин каменный особняк, окруженный зарослями сухой травы, стал таким маленьким, что не разобрать уже было деталей безмолвно насупившегося фасада – просто один из домов квартала Маден. Я раскинула руки и ноги и замерла, лежа на спине, – одна-одинешенька посреди огромной массы синей воды. Вот она, свобода.
Мама очень хорошо плавала и меня научила, но сама никогда не заплывала дальше того места, где вода по шею. Предпочитала сидеть на пляже или на мелководье. Волны лизали ее голые ноги и отбегали. Солнечные очки с большущими стеклами, на голове – соломенная шляпа. Когда я, стуча зубами от холода, выходила из моря, она закутывала меня в большое бирюзовое полотенце и прижимала к себе веснушчатыми руками. Потом просовывала между моих соленых губ печенье с кремом. Давай, мама, сиди недвижно год за годом на берегу, а потом встань и уплыви! Без мысли о том, как вернуться назад, уходи все глубже и глубже. Утони на дне бутылки.
Пропади всё пропадом!
К глазам подступили слезы. Снова. В последнее время это часто со мной случается: вспоминаю маму, борюсь со слезами и призраки прошлого оживают в моей голове. Это Фикрет меня отравил своими разговорами. Мама умерла от инфаркта. И всё тут. Что толку нам сейчас копаться в прошлом? Камень в груди стал еще чуть-чуть тяжелее. И тут я поняла. Этот камень лег мне на сердце не в тот день, когда ушел Уфук. Он лежит там давно. Многие годы.
Я заплакала. Тихо, без всхлипов. Только вздыхала иногда. Море нежно качало меня в своих объятиях. Соль моих слез сливалась с его соленой водой. Вот и хорошо.
5
– Выпьем чаю на пристани? И съедим по тосту. Я голодная. А голодный медведь, как гласит пословица, не танцует.
Мы еще не добрались до конца подъема, а у Селин, по всей видимости, уже поубавилось желания идти по следу пропавшего отца. Я не стал заострять на этом внимания.
– Хорошо, а как же Садык-уста
