Язык за зубами - Полина Панасенко
Мы едим курицу каждый день, на обед и на ужин. Когда от вида курицы всем уже становится плохо, переходим на замороженные креветки, затем на авокадо и крабовые палочки. Коробок НЗ у нас здесь нет. Зато есть ЗР. Закрома Родины. В шкафах коридора, между прихожей и спальнями, целых две полки заполнены непортящимися продуктами. Помимо зелёного горошка, сгущённого молока и майонеза, целый отсек отведён под хранение всякого рода Марсов, Сникерсов и Баунти. Упаковки по двенадцать штук. Доступ к ним свободный. Здесь нет ни хранителей, ни проводников, каждый угощается, когда захочет.
Спустя несколько месяцев мама замечает, что общая масса тела нашей семьи заметно увеличилась, и вновь устанавливает контроль над потоком еды. Доступ к Закромам Родины берётся под контроль. Если в коридоре раздаётся шуршание пластиковой обёртки, пойманный на месте обязан раскрыть своё имя и покаяться. Постепенно каждый из нас возвращается к своему доэмиграционному весу.
Однажды Морис и Колетт приглашают нас в гости. Мне велено надеть платье и ободок для волос. Сестра достаёт белую рубашку. Мама надушилась. Папу мама отправляет в магазин под названием Казино купить цветы. Папа возвращается с огромным фиолетовым букетом, завёрнутым в какой-то прозрачный пластиковый носок. На дне носка – горшок с землёй. Цветы всё ещё растут – они живые. Это хризантемы, – говорит сестра. Букет очень красивый.
В назначенное время мы выходим в тапочках на лестничную площадку, останавливаемся у лифта и папа нажимает на звонок англичан. Странное ощущение – стоять обутым в тапочки не дома, но и не в гостях. Дверь открывает Колетт. У них великолепно. Тут тоже есть комната, где никто не спит, и ещё одна, куда они ходят просто чтобы обедать и ужинать. В этой комнате накрыт круглый стол, в центре которого стоит чёрная коробка.
Папа приподнимает меня у окна, чтобы мне было лучше видно. Здесь такой же вид, как у нас, только чуть правее. Лучше видны длинные лапы сосны. Морис и Колетт что-то говорят. Папа немного понимает. То, что он понимает, объясняет и нам. Оказывается, Морис и Колетт никакие не англичане, а французы. Они делают широкие жесты, издают странные звуки, и все взрослые друг другу улыбаются. Мама и Колетт что-то показывают руками и по очереди смеются. Сестра кружится вокруг них и улыбается, когда мама смеётся. У Колетт огромная корзина, полная клубков шерсти, из которых торчат вязальные спицы. Мама с улыбкой указывает на них рукой и что-то говорит. Затем она берёт с дивана подушечку с вышитым пейзажем и показывает её Колетт. Колетт кивает. Мама издает восторженные звуки, поглаживает подушечку и рассматривает пейзаж.
Все садятся за стол. Чёрная коробка посередине стола меня удивляет. Она похожа на дедушкины электроприборы, которые хранятся в дачном сарае. Но у нас дома мама никогда не разрешила бы положить их на чистую скатерть. Морис показывает нам коробку. Он начинает с того, что раздаёт каждому из нас по деревянной лопатке и маленькому совочку. Мне безумно нравится иметь свой собственный совочек. Пока ещё не понятно, зачем он вообще нужен, но, так или иначе, личный мини-совочек – это восторг. Затем Морис кладёт на свой мини-совочек мягкий жёлтый квадрат и засовывает его в чёрный ящик. То же самое делает Колетт. Затем папа с мамой и сестра. Я не шевелюсь. Морис показывает на чёрный ящик и говорит: Раклет. Он кладёт мягкий жёлтый квадрат на мой мини-совочек и отправляет его в чёрный ящике вместе с остальными. Мне нравится Морис. Когда он дышит, внутри него что-то свистит, точно так же, как у моей бабушки.
Жёлтый квадрат – это сыр. Когда на нём появляются пузырьки, надо положить на тарелку картошину и вылить на неё сыр. Нужно быть очень осторожным, чтобы ни в коем случае не дотронуться до мини-совочка вилкой. Только деревянной лопаткой. Даже если это менее удобно. Если дотронуться вилкой, то совочек можно поцарапать, а это очень страшно и допустить никак нельзя, потому что совочек – часть чёрного ящика, а тот хрупкий и дорогой. Позже вечером, уже вернувшись домой, я опять думаю о чёрном ящике. Раклет. Не забыть мне твоё имя вовек.
* * *
Однажды утром прозвучало объявление. Полина, завтра ты идёшь в матэрнельчик. Когда мама добавляет «чик» в конце какого-то слова – это значит, что она пытается его смягчить. Если слово незнакомое – ничего хорошего это не предвещает. Я давно уже это подметила, в поликлинике. Тебе говорят про укольчик в пальчик, а на месте втыкают иглу в плечо. Доверие моё исчерпано. Мама объясняет мне, что без матэрнельчика никуда. Он просто необходим. Без него я никогда не выучу французский. А кто сказал, что я вообще хочу его учить? Я пока даже не понимаю, что это вообще такое. Вроде бы, если я скажу сава?, то я спрошу у собеседника, как у него дела. А если я скажу сава!, то он поймёт, что у меня самой дела отлично. Я не понимаю почему. В Москве «сава» – это птица. Я не понимаю, почему здесь люди обмениваются новостями через сову.
На следующий день мы с мамой приходим к огромному бетонному блоку. Сбоку – чёрная дыра. Взрослые заходят в неё с детьми, а выходят без. А рядом с бетонным блоком стоит загон, ограждённый проволокой. В нём бегают дети и орут. Мы с мамой заходим в чёрную дыру. Внутри пахнет тухлым зонтиком и пенкой кипячёного молока. Мы поднимаемся по лестнице, проходим по коридору, останавливаемся у распахнутой двери. Внутри – огромный ослепительный зал, полный детей. Я вцепляюсь в мамину ногу. Держусь за неё изо всех сил. В зале, повсюду, за маленькими столиками сидят дети. Повсюду дети, и ни одного родителя. Это сироты! – понимаю я. В правом углу ослепительного зала появляется высокая женщина-тётя. Она подходит к нам, что-то говорит моей маме, затем наклоняется ко мне и подталкивает меня вперёд. Все сироты смотрят в нашу сторону. Я делаю шаг, отпускаю мамину ногу, а когда оборачиваюсь – мамы больше нет. В это мгновение все слова исчезают.
Мама пропала и слова пропали. Остались только звуки. Рот высокой женщины-тёти издаёт их один за другим. Она указывает на свободный стул за маленьким столиком. Я подхожу к нему и сажусь. На меня пялятся три сироты: одна справа, двое напротив. Их рты тоже издают всякие звуки. В отличие от высокой женщины-тёти, они издают их шёпотом. Я не понимаю этих звуков. Я не понимаю, что происходит в этом зале. Я опускаю
