Язык за зубами - Полина Панасенко
Моей тёте. Той, которая скрипачка. Единственная тётя, которая у меня ещё есть. Она живёт на севере Москвы со своим первым возлюбленным, ныне вторым мужем, дядей Мишей. Дядя Миша – математик-вегетарианец, похожий на Достоевского, но охотно цитирующий Зощенко или Хармса. Когда я прихожу к ним в гости, после ужина он всегда читает мне вслух два или три рассказа. К телефону подходит тётя и сразу предупреждает: У меня на плите суп, иногда придётся греметь крышкой. Мы быстро подводим итоги здоровья всех членов семьи, после чего я спрашиваю, знает ли она, почему её мать сменила имя. Такого поворота тётя не ожидала. Она явно предпочла бы продолжить разговор о всеобщем здоровье семьи. Или о дяде Мише, который говорит, что не ест мясо, потому что жалеет животных, но который на самом деле язвенник. Или о дочери, у которой аллергия на тополиный пух. Или хотя бы о студентах, которые не умеют считать такты. Тётя вздыхает и отвечает: Просто так, ей просто не нравилось, как звучит имя Песах. Она считала его некрасивым. Вот и всё. Документы она поменяла в 1954 году, но сколько я себя помню, все её звали Полиной. Очень многие евреи брали русские имена.
У моей тёти – мерцающий иудаизм. В её устах «еврейский народ» колеблется между «мы» и «они». Она еврейка, но не еврейка. Кажется, что не еврейка она на всякий случай. На случай чего – я не знаю, но задавать вопросы про «нас» надо аккуратно, иначе можно проскочить развилку и оказаться среди «них».
Хорошо, – говорю я, – но тогда почему имя она сменила именно в пятьдесят четвёртом, почему не раньше? Чтобы не портить нам жизнь. Вот почему. Что-то внутри тёти щёлкает, и она начинает говорить:
В моём классе училась девочка по имени Сима. Мы с ней дружили. Её отец был врачом. Одним из тех, кого обвинили по Делу врачей. Сима никогда не рассказывала о своём отце. Однажды она призналась мне на ухо, что он в тюрьме. Она сказала это шёпотом, хотя мы шли по улице и вокруг никого не было. У матери Симы было ещё двое детей. Маленьких. У них не хватало всего: и одежды, и еды. Моя мама приносила им всё, что могла. Все знали, что они евреи, но она всё равно это делала. Однажды отец Симы вернулся домой. Он пришёл умирать. Он уже не мог ходить. Не мог есть. Он лёг в постель и больше не вставал. Через три недели он умер. В школе мне было ужасно обидно за то, что́ мои подружки говорили про евреев, про жидов. Было больно, но надо было молчать, надо было терпеть. И я терпела. Больше всего я боялась, что кто-нибудь узнает, что моя мама еврейка.
Затем тётя объявляет, что суп готов. Она зовёт дядю Мишу. Вдалеке я слышу его голос, утверждающий, что он ещё не созрел. Тётя говорит: Будь ты здесь, я бы и тебя накормила, суп с квашеной капустой, всё как ты любишь. Если тётя решила кого-то накормить, сопротивляться бесполезно. Это не тот человек, которому можно долго противостоять. Это знаю и я, и дядя Миша.
Я спрашиваю ещё, говорил ли «у нас» кто-нибудь на идише. Тётя издаёт тяжёлый вздох. Она думала, что разговор окончен, что мы перешли к супу. Она снова вздыхает, но вновь отвечает так, как будто выполняет свой долг. Бабушка на нём говорила, мама его понимала, но не говорила, ну а я, конечно, ни то, ни другое. Я не спрашиваю, почему «конечно», но говорю: Ни слова? Тётя роется в воспоминаниях, тянет сети своей памяти на поверхность. Нет, нет… кроме, может быть, «зоханвейль», что-то в этом роде. Да, точно, я помню «зоханвейль». Бабушка произносила это вполголоса. Это плохое слово, какое-то ругательство. А что оно означает? Не знаю, что-то, что говорить нельзя.
Положив трубку, я записываю то, что сказала тётя. Записываю, потому что иначе, когда её иудаизм начинает мерцать, мне кажется, что это я его выдумала. Тётя сказала, что в школе надо было об этом молчать и она молчала, но мне кажется, что молчит она до сих пор. Зоханвейль. Я ищу это на форумах, пробую онлайн-переводы, пишу транскрипцию, латинскими буквами, кириллицей. В конце концов, я нашла. Аз ох-н-вей. На идиш: וויי און אך אז. Это не ругательство. Это означает «увы».
* * *
Октябрь 1993 года. В Москве мама собирает наши вещи. Папа ждёт нас в каком-то месте, которое называется Франция. Всё подряд туда брать нельзя, надо выбирать, что с собой, а что оставить. Мама проводит отбор по критериям, известным только ей. Лично я хочу взять плюшевого кота по имени Тобик, сшитого из когда-то белой, давно уже серой, ткани. Его и больше ничего. Но мама против, он займёт слишком много места. Если у нас будет много багажа, с нас потребуют большие деньги. Я тащу Тобика к сумкам в комнату с балконом. Телевизор работает фоном, его никто не смотрит. Большие коробки цвета хаки опять катятся вдоль экрана. Теперь я знаю, что «танки» – это они. Я хожу за мамой по квартире и уговариваю её взять с нами Тобика. Когда раздаётся телефонный звонок, мама сидит на корточках в прихожей, перебирая содержимое ящика с обувью. Она берёт трубку и удивляется, что это папа. Оттуда, где он находится, звонить очень дорого. Разговаривая с Францией, можно обанкротиться в считанные минуты. Я не совсем понимаю, что такое обанкротиться, но знаю, что это значит, что мы станем бедными. Я подхожу ближе к телефону, чтобы получше услышать. Папа кричит: Что у вас там происходит? Вы в порядке? Папа никогда не кричит. Тут это из-за танков. Видимо, в месте под названием Франция их тоже показывают по телевизору. Все живы-здоровы – говорит мама, и они скорее кладут трубку.
Сборы продолжаются. Сборы чего – не ясно. Но ясно, что там, куда мы едем, есть вещи, которые стоят дорого без причин. Они там богатые, – говорит сестра. Но если они там богатые, значит, мы там будем бедными. Я пытаюсь понять, насколько бедными, и это меня очень беспокоит. Я пытаюсь заранее продумать способы спасения нашей семьи. Героические поступки, волшебные встречи, чудесные открытия. Во всех моих сценариях мы мгновенно становимся сказочно богатыми, и непременно благодаря мне.
Наступает день отъезда. Я в последний раз пытаюсь засунуть Тобика в сумку на молнии. Я прячу его,
