Устойчивое развитие - Мршавко Штапич
В Тбилиси вывалился из аэропорта немного протрезвевшим, поскольку отрезок Мюнхен – Тбилиси проспал. Чтоб не просохнуть и не сбить безумный порыв, взял бутылку чачи и пару белого, «Киси», чтобы запивать. Рассказал таксисту историю про пидоров и все спрашивал его, почему пидоры и дегенераты хотят именно сюда, в Грузию. Таксист обиделся и высадил меня где-то под Мцхетой. Поймал другую машину, и, перетерпев желание поговорить, поднялся в горы, и все еще был на взводе и в дугаря, иначе говоря, в состоянии самом худшем для душевных разговоров с женой.
Цель (увидеть жену, добиться понимания и семейного счастья) и средства (радикальный пьяный крик, эхом прокатившийся по горам) не просто не соответствовали, они даже как-то взаимно исключали друг друга. «Какая ты жена? Ты любовница с кольцом на пальце!» – так я начал беседу с родной, еще не дойдя до нее, сидящей у костра в окружении людей.
Я орал что-то нечленораздельно-обиженно-лживо-гордое, что-то о том, какой я прекрасный, но она почему-то далеко, и значит – это интрижка, а не роман, не говоря уже о семье, и вот я начал писать роман об одиночестве в Париже, но тут меня разорвало оттого, что я не хочу одиночества, хочу к ней, и вот я, рыцарь в белых доспехах, прямо из Парижа пожаловал сюда, чтобы забрать ее в Москву, потому что хочу быть с ней, и она самая замечательная, и вот она, самая любимая и самая прекрасная, тут, но какого черта, давай разведемся?..
Она ответила, что ей уже приходилось нечто подобное слышать и к успеху это все не привело.
Я же в ответ орал, что негоже меня сравнивать с другими, ведь в «Клозери де Лила» будет табличка «Здесь бухал Штапич», а не кто-то там еще, ну и кто бы еще – ради нее! – выпил бы столько кальвадоса, эту абсолютно смертельную дозу кальвадоса, просто чтобы пережить перелет из Парижа в Тбилиси, просто чтобы дожить до встречи с ней и выжить ради любви.
В конце концов я потащил ее за руку, потому что мне надоели зрители, я начал выходить из фазы пьяной истерики и переходил в фазу пьяных дум и откровений, что часто бывает связано со слезами, а это уже без зрителей, это дело интимное, и вот я потащил ее, но ей, что совершенно разумно, не хотелось уходить куда-то во тьму в горах, где можно куда-то упасть, и какой-то кокос из числа зрителей решил заступиться, и я дал ему по морде, и тут на меня навалилось несколько людей, и бить не били, просто прижали, а я был повержен, но торжествовал пьяным торжеством, мол, ах, вот вы как со мною, низкие люди, да кто вы такие, и, обращаясь уже к родной, мол, вот, ты добилась чего хотела, ты же для этого сюда приехала. Откуда-то сверху раздался голос Чичи: «Да оставьте его, ему просто больно». Обезьянка была права, и меня одна эта фраза отрезвила, и мне стало стыдно, да так, что, хоть и уложили меня спать, я проспал всего четыре часа, разбудил Милу, сказал, что мне пора в Кряжево, и, все еще пьяный, ушел пешком и спускался с гор по шоссе, пока не поймал машину.
Телефон зарядил только в Тбилиси. Там были сообщения от Милы, присланные еще до моего прилета. «Родной, все у нас будет хорошо. Пожалуйста, не пей больше», «Скучаю по тебе, вообще здорово было бы вместе. Здесь очень красиво», «Связь есть! Поставила палатку, вспоминаю Калининград, у меня твой спальник. Ты как?», «Позвони» и прочее, такое прочее, какое пишет любящая женщина.
Разрушительное похмелье, оказывается, иногда не способно перетягивать все внимание сознания.
В висках стучала кровь, а с ней и мысль: «Теперь все кончено».
Приехал на чужую свадьбу, скандалил, дрался. Нырнул в стыд.
Из нормального, деятельного, из такого, каким я был, я стал мерзок и жалок, я стал алкашом с открытым шенгеном, я просто с годами, сука, увеличил свой масштаб, теперь у меня трансграничные пьянки и такой же – международный – позор.
А самое страшное – ведь все из зависти. Не сумел устроить любимой ту свадьбу, которой она заслуживает, а потом узнал, что люди взяли этот сценарий за основу, и приехал им нагадить. Что ж за мудак?! Даже на самого себя смотреть противно. А люди, они вообще при чем? Они вот видят: «Ему просто больно». Ты им все портишь, они тебя жалеют.
Да, заливайся, захлебывайся стыдом! Вот к нам и пожаловало самобичевание, жалость к своему тщедушному существу, будьте любезны, добрый вечер!
Зачем ты вообще?.. Ты же и не собираешься исправляться, скотина.
Молоде-е-ец, все по накатанной, через годы, через расстояния на любой дороге и в стране любой – пьянству ты не скажешь до свиданья, пьянство не прощается с тобой.
Вот бы не жить так, вот бы не жить так, вот бы не жить так, вот бы не жить никак, вот бы вообще не жить, а просто наблюдать и не касаться душой, вот бы быть где-то не здесь, вот бы не жить, потому что жить – это стыдно.
«С тобой все в порядке?» – спрашивает Мила.
И как можно задать такой вопрос, когда наружу вырвался какой-то демон, неисправимый ублюдок, который только и ждет, пока ему дадут волю, чтоб все созданное разнести?
«Да, все ок, через двадцать минут рейс в Москву. Прости».
Только бы не начать писать всякое, что неправ во всем, такое нельзя же писать, да и все равно все кончено, куда она теперь со мной, зачем ей теперь я, да, да, оно и верно, она не заслужила всего этого, она и слова дурного ни разу не сказала и не подумала…
И я начал перебирать все, что с нами было, в попытке мысленно упрекнуть ее хоть в чем-то, но отыскать это оказалось почти невозможно, а если и находилось, то что-то мелкое, глупое. Зато в памяти всплывало то, что она для меня есть: та, которая радуется за меня больше, чем за саму себя, которая улыбается и держится за мачту, которая заставляет крутить педали и двигаться, та, которая скручивает простыни, чтобы закрыть раны порезанной, та, которая идет на холм и натыкается на станцию из фильма Кустурицы, та, которая не боится тараканов, холода, голода, от которой невозможно уехать и оторваться и которая и не призывала отрываться, сам, все сам, та, которой многого
