Устойчивое развитие - Мршавко Штапич
Радовался, глядя на то, как дружно кряжевцы и другие жители района разбивают лагерь, организуют дежурства, готовятся стоять до конца. Вспомнил фразу губера, формулу про холодильник, который победит телевизор. Эта популярная мысль, невесть кем озвученная и распространенная, уже тогда, зимой, резала мне слух.
На самом деле в России никогда нет и не будет борьбы между холодильником и телевизором; я вспоминал девяностые годы, годы моего детства, когда на огороде надо было всей семьей окучивать картошку, поливать огурцы в нескольких парниках, собирать смородину – красную, черную, белую, сажать яблони, иргу, облепиху, и прочее, прочее, прочее, от свеклы до физалиса, от шиповника до мохнатого крыжовника; весь наш поселок на короткое северное лето делался сельхозугодьем, пашней, а окрестные леса и болота – территорией добычи ягод и грибов, которые начинались с июня и шли до октября, до клюквы и последних осенних опят. Мы были бедными и кормились от земли, и в холодильнике часто не было ничего – ну, скажем, кусок масла и перемороженные синие куриные ноги в морозилке. Холодильник был пуст; но народ со всей страны тащил в яркий телевизор, на «Поле чудес», соленья и варенья, мед и строганину, омуля и пирожки с лосятиной. Народ жил не холодильником, а погребом, ящиком с картошкой на лестничной клетке; холодильник уже был повержен, но голубой экран сиял, и народ не сдавался, голубой экран благодарно принимал волгоградские помидоры и карельскую морошку, усатый ведущий приходил в восторг и дарил подарки, обменивал огородные труды на возможность чуда, на «а-а-а-а-а-автомобиль».
Холодильники у русских можно изъять, и ничего не изменится, они останутся собой и присягнут новой власти. Ведь жил наш убогий поселок, жил, и пел, и строил церковь, и гнул спины долгие несытые годы, и на последние деньги покупались земельные наделы в Починке.
А вот забрать у русских возможность иметь погреб, коптильню, охотничью избушку, удочку, шесть соток, болото с клюквой, лес с грибами – нельзя, тут начнется бунт. И вот он, прекрасный, спокойный и методичный бунт, начинался в Кряжево.
* * *
Мила звонила – но что я ей мог сказать? Она просила о встрече, чтобы обсудить, что дальше будет между нами, а я и не знал, что дальше будет, что я могу обещать, что еще мне сделать кроме того, что уже натворил.
Как-то, во время обустройства лагеря, я был без связи два дня, и Мила встревожилась. Рассказал ей, что у нас происходит, и она в который раз сказала, что не понимает, чем я занимаюсь, как это связано с заводом и чем все это обернется.
Экзема стремительно сходила, болотная трава помогала. Наступала осень, и я сделал небольшой запас – высушил травки, так и не зная ее названия, чтобы потом размочить и оборачивать руки.
На душе стало спокойно и пусто, хоть работалось весело и на заводе, и во всех делах по лагерю. Слетал к детям, к Миле заглянуть не успел, и это все тоже было спокойно, и хорошо, но одному пусто, равномерно плохо, как при медленном удушье. С пьяного вояжа моего прошло три недели.
Рита явилась – трезвая, и выглядела как трезвая, и была спокойна, как никогда. Сама себе поставила чайник.
– Как дела?
– Отца дома нет, все на этой свалке, мать пирожки печет, а я теперь главная школьная давалка.
– Что это значит?
– Олежка разболтал. Типа, пришла, напилась, дала.
– Рит, а как ты с этим жить будешь? С такими слухами?
– Думала руки на себя наложить. Выбирала как. Утопиться – казалось, лучше всего, представляла, как из Всполошни попаду в Двину, потом в море, мимо Архангельска, а там красиво. И сидела так думала, думала, как я все плыву, а потом понимаю, что я же о себе мертвой думаю, то есть меня уже и нет. Какое красиво? Что красивого, просто труп плывет. И самое странное, что когда все случилось, то я еще и не думала об этом обо всем, а вот когда начали за спиной шушукаться, вот тут да. Стыдно, а что возразить?
– Всем стыдно, Рит, не за одно, так за другое.
* * *
Мила просила о встрече, но встречаться я не хотел, это как будто обозначило бы конец, поставило бы точку на всем, хотя она даже и не вспоминала о моих выходках. Спрашивала – как дела, что происходит с лагерем, строят ли свалку, как я в этом участвую. Я рассказал ей о развитии истории Риты, и, мол, посоветуй, что с ней делать – такой ход, чтобы занять ее чем-то, что нас не касается. Для Милы отчего-то проблемы не существовало, и она решила переправить Риту в Москву, и даже сама договорилась с отцом Арсением. Даже интересоваться не стал, как и что произошло, потому что опечалился оттого, что Мила вот-вот опять вернется к дурацким разговорам о нашем браке, и мне придется к ней прилететь, и мы наконец поставим точку в этом деле. Устав от моих отговорок, Мила взяла билет и прилетела сама.
Мила была тиха и спокойна. Мы не обсуждали наши отношения, не устраивали разборок, а просто начали жить и прожили неделю.
– Мил Мил, а почему ты решила приехать именно сейчас?
– Из рассказов Риты поняла, что тебе нужна помощь.
– И все?
– Еще я подумала, что ты глупостей наделал и придумал себе финал своего романа про одиночество. Или начало. Сидишь тут, надулся, вот и сейчас в глаза не смотришь. Миш Миш, посмотри в глаза.
Красивые глаза, голубые/зеленые.
– Правильно думала. Напакостил и бежать, это в моем духе.
– Ты же не трус.
– Ты вот приехала, но это же ничего не изменит.
– Зато теперь ты это понял.
Что-то внутри кипело и должно было вот-вот выплеснуться, надо тут поставить точку – зачем делать вид, что что-то наладится; она уедет через пару дней или через неделю – неважно, я возьму билеты в какой-нибудь глупый Брюссель, не знаю, в Берлин, в Афины – плевать, перемещение ничего не меняет, это все так не работает. Я сидел, смотрел на крест церкви, на завод, и демон внутри уже начал планировать, как именно
