Устойчивое развитие - Мршавко Штапич
* * *
Я был на грани бешенства. Надо было улетать в Париж, а Мила стояла на своем: отправляется на кокосовую свадьбу.
По телефону мы почти все время ругались, других тем для разговора не было. Мила раздражала своим: «Ну лети ты в Париж, в этот раз без меня съездишь, отдохнешь, что тут такого?»
Но дело, конечно, было не в Париже, куда я отправился в одиночку.
Ждал рейса в Шереметьево, пил пиво, одно за другим, когда мне позвонил Герман. Он выложил следующие соображения: свалка приведет к отравлению доброй половины Красных болот, нижней их части, то есть все обычные для местных территории сбора клюквы, грибные места, часть зарыбленных озер окажутся отравленными фильтратами, значит, и перелетным птицам грозит опасность болезней, бескормицы, а некоторые из этих птиц не могут менять маршруты и приспосабливаться. Собственно, заказник, созданный ради сохранения птиц, становился бы бесполезен. Красные болота ждала если и не смерть, то во всяком случае затяжная и неизлечимая болезнь.
– Что будем делать? – Герман уже привык, что мы всегда на низком старте.
– Слушай… Давай для начала напиши такую справку, где все сейчас тобой проговоренное будет описано понятно. Напиши, что свалка – это пиздец всему живому.
– Это некорректно.
– Излагай ясно, не твои там «риски и угрозы», а прямо: «клюкву нельзя будет есть», «рыба передохнет»; ты же, по сути, именно это сейчас и рассказал.
– Ну да.
– Ну вот так и пиши. И мы местным это разошлем. И надо будет с ними встретиться на следующей неделе и все на пальцах объяснить.
– А мы на чьей стороне?
– Герман, мы с тобой ни разу не пакостили и не делали зла Кряжеву; мы только за правду.
Написал письмо этим, синим пиджакам: мол, вышлите вашу экспертизу экологическую, если она есть, а то самого инвестиционного проекта маловато, нам же с рисками работать, местным все объяснять. Синие пиджаки ответили: «Так ты с нами или как?» Конечно, с вами. Ага. Ровно до тех пор, пока не выну из вас все возможное, суки, чтоб ваше блядское дельце запороть.
* * *
На французской таможне рыжая баба – с таким удивительно узким лицом, которое, верно, было специально придумано, чтобы лезть не в свое дело, – спросила, что я забыл во Франции. Я взялся за выступающую из окошка столешницу, подтянулся к окошку и постарался честно сформулировать и при этом казаться трезвым:
– Ай кам ту би элоун энд анхэппи.
Она глянула на меня так, будто это обычное дело; все в этот Париж только за тем и являются.
Плана не было.
То есть раньше он был: забраться на башню, сходить в какие-то рестораны, прогулять Монпарнас, Монмартр, Лувр и еще тысяча дел. Но Милы-то теперь рядом нет, и зачем тогда нам планы?..
Теперь я отдан сам себе на попечение, а мое попечение самого себя заканчивается обычно там же, где и начинается – в баре.
Я поехал на электричке, которая чудесным образом переплетена с метро, и можно приехать хоть в самый центр, и потому я вышел у Нотр-Дама, который, впрочем, меня не интересовал. Я направился в кабак «Клозери де Лила», культовое место в начале (или это конец?) Монпарнаса. Пока шел, все думал, что тут начну писать роман. Роман об одиночестве, только веселый, не такой унылый, как у Ремарка, а какой-нибудь забористый, авантюрный, как у Лимонова.
Да, роман начнется здесь, в «Клозери де Лила». Здесь писал Хемингуэй, здесь бывала тыща разных писателей, поэтов, художников. Я такой, тоже, может, писатель, творец, художник, и ты еще увидишь, Мила, что я не только в болоте могу сидеть, не только выхухолям норы копать, я могу писать, хуй с ним, что никто мои растрепанные записки про лесных спасателей пока не взял никуда, еще возьмут, еще, блять, кино сделаю про самого себя, и тут в этом гребаном унылом «Клозери де Лила» и мне табличка будет, где-то между Лениным и Хемингуэем, вот так-то: «Тут бухал Штапич».
Хотя на деле вышло так, что Штапич там толком и не побухал, Штапич явился уже в говно, полирнул бутылкой вина, перешел в альтернативную реальность, душа его разгулялась, а в этом кабаке нельзя громко говорить и пользоваться телефоном – без шуток, телефоном пользоваться тоже не позволяют, и только я позвонил Миле, чтоб донести, что я тут в состоянии «приехать в Париж и развестись», что между нами какая-то чушь, не отношения, вот только я думал все это говорить, – как официантка попросила умолкнуть, расплатиться и отваливать. Вступил в спор: вы тут во Франции ебанулись, что ли, совсем? Это ж не богемный кабак, а кладбище ебаное, с фамилиями известных посетителей на табличках и тишиной. Ленин тут у них в шахматы играл, и ясно почему, потому что его доставали такие вот официантки, и вот Ильич тихонько двигал фигурки, боясь громко разговаривать, чтоб не выгнали, – что ему еще оставалось. Сюда бы вам, дуракам, прямо сейчас Бранимира, чтоб он бил по струнам гитары и орал песню «Проебал», очень под мое настроение подошло бы.
Мила разговаривать со мной не стала. Сказала, что разводиться по телефону ей не подходит, что она уже в Тбилиси и связи скоро не будет: они едут в горы. Я вопил, рычал, угрожал, что приеду к ней, чтоб забрать ее в Москву, потому что люблю и хочу быть рядом. Мила отказалась давать координаты. Ну и ладно.
Отчего-то ноги понесли смотреть на дом, где жил Лимонов, на последний его парижский адрес – улицу Тюран, 86. Намеревался войти и найти его квартиру. План был не ахти, но кто ж из пьяниц может строить разумные планы. Проторчал там непонятно сколько, вышла только одна бабуля, которая отказалась меня пускать, а по-английски ничего не понимала.
Я дошатался до ближайшего кабака, там еще что-то пил и начал проверять соцсети друзей Милы, чтоб вычислить, где же она. Ну и, конечно, я нашел: Леля, эта самая подруга, кокосовая невеста, хвасталась, где она, с указанием населенного пункта. Дело было за малым: взять билеты в Тбилиси и добраться в аэропорт.
Париж стал путешествием коротким, почти мимолетным, абсолютно нетрезвым, но таким, что мне туда больше не нужно.
* * *
Улететь в Тбилиси без пересадок почему-то было нельзя, и я взял билет через Мюнхен.
Мюнхена не помню; на протяжении всего пути, то есть часов девять, мои баки были залиты горючим (ужасающий компот из дрянного французского
