Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
– Кира, мы с женой завтра уезжаем. Сегодня ваш последний день работы с ней. Возвращайтесь в дом, я приготовил для вас конверт. Вы очень нам помогли, и я надеюсь, дополнительная премия вас не разочарует. Работа в офисе тоже не понадобится, но вы можете рассчитывать на зарплату до конца лета. О счетах и аренде кабинета я позабочусь сам.
Он дал ещё пару распоряжений на случай, если позвонит кто-то из пациентов. Кира слушала молча, и Логинов представил её лицо – бледное, скуластое, каменное – и никакого сочувствия к ней не испытал.
– Хорошо, Феликс Георгиевич, – ровным голосом ответила Кира. – Как скажете. Только мы с Мариной уже в Светлогорске, хотели пройтись, здесь сегодня праздник янтаря, гулянье и ярмарка. Можно?
– Надолго?
– До ужина. Напоследок. Вы ведь не откажите нам в таком малом удовольствии?
Логинов неохотно согласился.
Вот и всё, дела сделаны. Статью и реферат он допишет в отпуске. Уже завтра они будут в Неаполе, и Марине придётся пережить разлуку с новоявленной подругой Кирой. Их сближение особенно раздражало Логинова. Он заметил, что за предыдущие две недели Маринины прогулки в сопровождении Киры превратились в четырёхчасовые. А в последние дни они отправлялись вместе из дома и утром, и вечером, так что жена пропадала почти на целый день. Но психика Марины тревог не вызывала, депрессия её смягчилась, а за окном посветлело, туча рассеялась, тепло, пусть гуляют. Пара часов ничего не изменит.
Усталость надавила на веки тёплыми пальцами, Логинов опустил голову на руки и мгновенно уснул прямо за письменным столом глубоким, вязким, как алычовое варенье, сном.
* * *
Марина убрала мобильный в карман и прибавила шаг. До светлогорского железнодорожного вокзала оставалось совсем чуть-чуть, до электрички в Калининград – полчаса. Последние две недели они с Кирой приходили заранее, Марина покупала билет и любила минут пять постоять возле фуникулёрного павильончика, наблюдая, как в него, точно в улей, слетаются оранжевые кабинки, цепляясь за чёрный трос большим изогнутым усом.
Она смотрела на снующих туристов, которых с каждым тёплым днём становилось всё больше, и мельтешение толпы немного укачивало её. Кира безошибочно считывала Маринино состояние и деликатно отходила метров на десять – пятнадцать, позволяя ей побыть наедине с кипящими мыслями.
Марина думала о Моссе.
Думала. Думала. Думала.
Думала постоянно, и не было, наверное, ни минуты, в которой бы не обозначилось его требовательное присутствие. Ершистое дикое одиночество, жившее в нём, немыслимым образом слилось с её собственным одиночеством, стеклось, как две ртутные капли, в единое целое – Марина поняла это сразу в тот день в Отрадном, когда он приехал, в ту самую секунду, когда он заговорил. И до звона натянулась струна внутри, в глубине, у позвоночника, и разлетелись в голове тысячи мелких брызг, дробя мозг на несоединимые элементы, и каждая отдельная клеточка пульсировала, ухала: мосс-мосс-мосс. И был в этом круглом коротком слове «мосс» губительный яд, но Марина всё повторяла и повторяла его, будто делала спасительный глоток, – одно энергичное соединение губ, один щелчок вылетающего звука, и ты можешь снова дышать. Он сам был весь целиком в этом имени, и невозможно было представить ни одного человека на земле, которому бы оно подошло. А «Виктор» – это что-то другое, это не о нём… Хотя Марина и обращалась к нему именно так, но в этом-то и была игра.
Она часами могла разбирать по мельчайшим деталям черты его лица, мысленно гладить пальцы, волосы, прикасаться губами ко всему, что толчками выдавливала память, и тихо тлеть от счастья одной только возможности вспоминать о нём.
Такой любви Марина ещё не испытывала в жизни ни разу.
С тех пор как, промучившись невозможно длинную бессонную ночь после его ухода из дома Логинова – а теперь всё, что у неё было, она называла не своим, а принадлежащим Логинову, – с той самой минуты, как она поняла, что погибла, а Кира спасла: протянула написанный на клочке бумаги номер мобильного Мосса, с тех самых пор прошло всего две недели. Но это были две недели в абсолютно новом состоянии, в новом теле, словно кто-то открыл дверь в другие миры и чуть подтолкнул костяшками пальцев в спину: иди.
Марина знала, что Мосс никогда не будет чувствовать к ней того же, но даже его холодность была теперь для неё необходимой средой, в которой она могла существовать. И смерть стала настолько очевидной, что даже не страшной: отними возможность видеть, слышать, думать о Моссе, и Марины не станет. По своей ли воле или Бог сжалится над ней и просто остановит сердце – уже неважно. Без Мосса жизни нет. Мосс – её новая болезнь, неизлечимая, жестокая, но такая сладкая.
Марина неустанно за что-нибудь благодарила судьбу: за то, что у мужа не сложилось с Прагой и Ригой и они переехали сюда, в Калининградскую область, за то, что есть на свете бабочки, ведь если б их не было, самый главный человек в её жизни не стал бы пациентом Логинова. И за то, что, когда, едва сдерживая дрожь в руках, она набрала номер Мосса, он узнал её сразу и тихо произнёс: «Приезжай».
И жизнь повернулась на сто восемьдесят градусов. Ей было всё равно, кто он – человек или бабочка, пусть считает себя кем угодно, лишь бы не гнал прочь, лишь бы дарил хотя бы малость блаженства быть рядом с ним, говорить с ним, таять от его прикосновений.
Утром, а иногда и вечером Марина садилась в электричку в Светлогорске и через час выходила на перрон вокзала Калининград-Северный, растворялась в городском плотном воздухе, словно ныряла в молоко, подогреваемая изнутри ноющим чувством близости расстояния до дома Мосса, и считала остановки на автобусе до Амалиенау, а потом шаги до его подъезда, и уже у двери замирала, не в силах поднести палец к домофонной кнопке, не слыша никаких звуков вокруг, кроме собственного скулящего сердца.
А Кира – верная, всё понимающая Кира, сообщница Кира – каждый раз провожала её до светлогорского вокзала и встречала через три часа. «Долгая прогулка» – так они обе говорили Логинову. Из депрессии надо выходить ногами, как он сам советует своим пациентам.
Когда-нибудь всё закончится. Но не сейчас. Логинов ничего не должен знать. Иначе он навредит Моссу.
Марина отвернулась от вереницы фуникулёрных тыковок, по-черепашьи медленно ползущих с набережной вверх и обратно, и направилась к вокзальному входу.
