Кто виноват - Алессандро Пиперно
Он обратился ко мне подчеркнуто любезно, назвав по имени. Признал, что все это чрезвычайно досадно: Господу известно, насколько он понимает мою обиду, не говоря уже о том, насколько все это неприятно. Но, возможно, если бы я попробовал рассмотреть факты с правильной точки зрения, если бы не поддался мгновенному порыву, сдержал вполне законное негодование… Падре был знаком с лектором много лет: он крупная фигура в академическом мире, у него провокационные и противоречивые взгляды, порой он перегибает палку. В этом сомнений не было, и он, падре Солани, этого не отрицал. Тем не менее речь шла о безвредном человеке, который и мухи не обидит. Нацист? Какое там. Добрый христианин, склонный к риторическим преувеличениям. Он точно назвал недуги, поразившие нашу эпоху, что же до их причин и лечения, они вызывали сомнения и у падре Солани. Поэтому он призывал меня отделить смелые высказывания многолетнего исследователя от человека, который их произнес – неосторожно, в этом сомнений нет, но все же искренне и смело.
– Смело? Правда? – спросил я с сарказмом.
После всеобщего возбуждения в зале повисло молчание. Никогда еще за пятисотлетнюю историю этот битком набитый зал не слышал такой гробовой тишины, никогда еще горячие споры о нравственности не вызывали такого интереса у легкомысленной и равнодушной публики.
– Послушай! – сказал падре Солани еще более примирительно. – Давай поступим так. Скоро начнется перемена. Нам всем надо подкрепиться. А потом, если хочешь, приходи ко мне в кабинет, и мы обо всем потолкуем. Тут нужен дружеский обмен мнениями. Повышать голос не стоит. Как не стоит спорить об этом здесь, перед всеми. Надо только успокоиться. Я тебя знаю. Я тобой восхищаюсь. Ты золото, а не мальчик, ты отличный ученик, гордость нашей беспокойной семьи. Я мечтаю, чтобы в этой школе у всех были такие оценки, как у тебя, и столь же похвальное поведение. Я знаю, что ты все поймешь. Вот увидишь, мы выпьем кофе и сумеем поговорить о произошедшем спокойно, не выходя за рамки. И если Господу будет угодно, мы справимся с этим досадным происшествием.
Он загонял меня в угол. Не затрагивая сути дела, не признавая неправоту, не принося извинений, взывал к моему доброму сердцу, превращая в нормальное то, в чем нормального было мало. Со свойственной ему дипломатической ловкостью, защищая то, что было ему дороже всего, он решил положиться на здравый смысл, на добрые чувства, на братство между народами. Если бы я стоял на своем, я бы сыграл ему на руку, перешел на сторону зла. Я уже представлял, что будут говорить: вот обычный обидчивый и мстительный еврей, нахальный еврей, строящий из себя жертву. Разве они не правы? Я и сам так думал не раз, сталкиваясь с мелочностью дяди Джанни.
Тогда-то мой рот и выдал самую гнусную браваду, на которую я был способен. Я заявил, что хотел бы видеть его на моем месте. Потому что я сомневался: убей нацисты его дедушку и бабушку по материнской линии, вряд ли он счел бы возможным справиться с этим досадным происшествием.
Словом, на сей раз дело было не в обычном бахвальстве ради самозащиты, а в дичайшей, несусветной глупости, заслуживающей быть занесенной в книгу рекордов Гиннесса (если кто-то возьмет на себя труд проверить ее) и способной навсегда подорвать доверие ко мне. Оставалось понять, что ее породило: презрительный тон оратора? лицемерие нашего директора? равнодушие публики? Или нет. Возможно, причину нужно было искать не снаружи. Все причины были внутри меня: в ненасытном реваншизме, в двойной жизни, которую я вел слишком долго, в привычке считать себя жертвой, которая почти превратилась в паранойю… Чем бы это ни являлось, одно не вызывало сомнений: в печальной истории моего вранья эта ложь была качественным скачком, столь же значительным, сколь и необратимым. Гнусность, замаскированная под нравственное возмездие. Не было ничего подлее, чем говорить от имени Амери, Леви, Беттельгейма, Визеля. Не было ничего отвратительнее и бесстыднее, чем распространить на себя объединившее их несчастье, приписать себе их заслуги.
Куда там разбившиеся над амазонскими лесами родители! Куда там полное приключений детство в Южной Америке! Никто и никогда не обвинит меня в распространении романтических слухов: я вел себя достаточно осторожно, чтобы не распускать их на людях, моя вина состояла в том, что я их не опровергал, – впрочем, разве я был обязан это делать? Но это была совсем другая история. На сей раз я сделал громкое заявление при всех – преподавателях, товарищах и даже техническом персонале. То, что это стало эпохальным событием, с которым мне придется считаться по крайней мере до получения аттестата зрелости, а может, и много позже, было очевидно по тому, как побагровела физиономия падре Солани. Таким я его никогда не видел.
– Я понимаю, мой мальчик, – пробормотал он печально. – Это чудовищно. Я даже не в состоянии такое представить. Да и как бы я мог… Но теперь, когда я об этом узнал, я еще больше убежден, что нам нужно обсудить это наедине. Повторяю свое приглашение. Давай отпустим твоих товарищей. Ты слышишь, что им не терпится уйти? Пусть отдохнут на перемене, а ты приходи ко мне в кабинет. Я уверен, что мы найдем наилучший выход. А пока разреши мне сказать, что я всем сердцем сочувствую твоему горю. И что, хотя это несравнимо мало, клянусь честью, что тебе больше не доведется присутствовать при подобных выступлениях. Не здесь, не под моим руководством.
Лишь у него в кабинете, спустя несколько минут, я смог удостовериться в размахе своего подлого триумфа. Обрушившиеся на меня похвалы могли сравниться по размерам лишь с вызванной ими растерянностью. Охваченный волнением, которое мой собеседник объяснил куда более возвышенными чувствами, чем те, что на самом деле терзали меня, я пообещал, что не раскрою рта, что все останется между нами, я не расскажу о случившемся ни дяде, ни кому-либо еще. Разумеется, он не догадывался, что у
