Кто виноват - Алессандро Пиперно
Любому, кто мечтает о блестящей карьере самозванца, советую сообщать о выдуманном прошлом как можно меньше подробностей. К примеру, история с испанским (я знал лишь несколько расхожих фраз) долго висела надо мной, как нож гильотины. Не раз я подвергался смертельному риску. С ужасом вспоминаю вечер, когда мама одного моего товарища, красивая дама из Севильи, под напором сына, желая, чтобы я почувствовал себя свободнее, произнесла пару фраз на кастильском. Не зная, то ли изобразить обморок, то ли выдумать какой-нибудь унизительный предлог и скрыться в уборной, я спасся тем, что выдал одну из робких сардонических улыбок, которые отбивают желание продолжать общение.
Поскольку врать и завираться ничего не стоит, есть опасность войти во вкус. Тогда ложь превращается в слишком удобную среду обитания, а ты становишься заложником собственных выдумок – как слишком многие нечестные журналисты и слишком немногие выдающиеся романисты, которые еще живут на свете. Вот тут действительно можно больно обжечься!
Кстати, последний год запомнился публичным выступлением, которое принесло мне весьма недолговечную славу.
Надо признать, что ко времени экзамена на аттестат зрелости я уже прекрасно вписался в школьное общество, не было нужды ни прятаться, ни привлекать к себе внимание. Но, очевидно, я был настолько избалован безнаказанностью, что перестал бояться.
Тем утром нас собрали в актовом зале – послушать лекцию на тему “Боэций и схоластика”, которую должен был прочесть профессор, преподававший теоретическую философию в одном провинциальном университете. Позднее я узнал, что это был дедушка моей одноклассницы и давний друг нашего директора, макиавеллического падре Солани.
Чтоб заполнить украшенный гротесками и набитый мраморными бюстами зал, собрали все классы лицея. Хотя меня, как и остальных слушателей, лекция совершенно не интересовала, я радовался, что контрольную по греческому перенесли на следующий вторник.
Появление на сцене лектора вызвало, как водится, всеобщий, хотя и не обидный взрыв веселья. Речь о человечке, авторитет которого подрывала неудачно замаскированная лысина, как нельзя лучше сочетавшаяся с его скупыми и манерными движениями. На нем был серый фланелевый костюм с вытертыми локтями и мятыми краями. Представил его падре Солани, озвучивший целый ряд самых что ни на есть почетных званий и должностей.
Первые полчаса ушли на демонстрацию обычного педантства. Аффектированная речь оратора кишела специальными терминами, убивая в зародыше всякий интерес, а его голос был просто создан для усыпления слушателей.
Разбудило нас неожиданное красочное и совершенно неуместное выражение, внезапно сорвавшееся с бескровных уст лектора: “иудейский яд”. Буквально так. Я уже не помню, в связи с чем эти презрительные и выделенные мрачным тоном слова прозвучали со сцены. Но я помню, что, произнеся их, оратор, не в силах отыскать нить разговора и взять себя в руки, принялся выдавать настолько бредовые антисемитские высказывания, что зародилось сомнение: вдруг все сказки про Боэция, которыми он кормил нас до этого, служили прелюдией и предлогом для настоящего выступления. Единственное, о чем он хотел с нами говорить, единственное, что его по-настоящему волновало, единственное, что оправдывало его присутствие на сцене и на белом свете, – злоба по отношению к евреям, которую ничто не могло подавить. – Полагаю, все беды нашего времени – материализм, потребительство, эгалитаризм, промискуитет, порнография – вытекают из учения еврея Спинозы об имманентности. Поверьте мне, ребята: я утверждаю, что еврей Спиноза ответственен за всю гадость, которая нас окружает.
Не нужно было быть страстным фанатом Спинозы, чтобы понять: слово “еврей” перед его именем не свидетельствовало об уважении. Скажи кто-нибудь: “еврейка Габриелла Сачердоти”, я бы не решил, что он хорошего мнения о моей матери. Да, моя мама. Если подумать, я никогда не слышал, чтобы она говорила о своих корнях. Я не догадывался, что значило для мамы быть еврейкой. Зато я прекрасно помнил, как в машине или в ожидании приема у врача незаметно, объясняя это педагогическими целями, она заставляла меня читать длинную хронику событий в Израиле, интересовавших ее больше, чем все прочие политические или текущие события. Господи, сколько же было тайны в этой женщине! Я задумался об этом только после ее смерти. Почему она – именно она, спрашивал себя я, – сделавшая все, чтобы отречься от иудаизма, вышедшая за “ханаанея”, лишившая единственного сына еврейского самосознания и еврейского pedigree[81], настолько интересовалась вопросами, касавшимися чужой страны, с которой ее почти ничего не связывало? Отличный вопрос. Видимо, это был зов крови, наследственный изъян, от которого не избавиться, – то же, что заставило Франческу бросить все и совершить свою проклятую алию. А вот еще одна: еврейка Франческа Сачердоти. Она тоже – как утверждал со сцены этот шут гороховый, – репатриировалась в Израиль, чтобы удовлетворить тягу к материализму, потребительству, эгалитаризму, промискуитету и порнографии, типичным для всякой еврейской девушки? Едва сдерживая раздражение, тщетно пытаясь его прогнать, я ясно понимал: ни одно из качеств, которые перечислил этот экзальтированный ублюдок, не годилось для правдоподобного описания ни еврейки Габриеллы Сачердоти, ни тем паче еврейки Франчески Сачердоти. Неважно, что одна боролась за то, чтобы вынести еврейское происхождение за скобки, а другая, наоборот, пыталась наполнить его смыслом. В любом случае их еврейство имело мало отношения к портрету, который с такой ненавистью нарисовал выступавший.
Хотя, живя вместе с дядей Джанни, я не раз слышал о нависшей над всеми нами опасности антисемитизма, впервые я на собственной шкуре столкнулся с его последствиями. Я бы никогда не подумал, что то, кчему я имею отдаленное, поверхностное отношение, может настолько меня потрясти.
Оглядевшись, я поразился тому, что почти никто не выглядел удивленным. Никто и бровью не повел: ни ученики, ни преподаватели, ни даже падре Солани. Я подумал, как бы воспринял дядя Джанни подобное равнодушие. Учитывая, что антисемиты мерещились ему даже там,
