Контузия - Зофья Быстшицкая
Коек всего девять, моя, еще голая, — девятая, на остальных лежат больные, но не будем преувеличивать, далеко не все лица, более темные штемпели на постелях, держат вокруг меня караул. В моем ряду, возле окна, я вижу профиль, силуэтом вырезанный на фоне света, высоко вскинутый на подушках, а возле него две стойки с банками, от них трубки, гирлянды проводов, которые кончаются в манжетах, точно обрубки, оклеенные пластырем. А поближе, тоже в моем ряду, лежит под одеялом что-то маленькое, свернувшееся, как недоносок, крохотные очертания тела, только в белой оправе чуть желтоватой кожи и седых слипшихся прядей. Возвышенный медальон остается неподвижным, да и старушка не открывает глаз, хотя что-то меняется из-за моего появления, рядом, в метре — в двух. Можно спать навзничь, можно по-кошачьи, но они не спят, потому что больная с капельницей издает звуки, это шепот, разговор с кем-то отсутствующим, а старый ребенок шевелит руками, касается воздуха, перебирает рубашку, обдергивает постель, ежеминутно, без остановки.
Зато молодая женщина по другую сторону от двери, напротив, только мельком взглянула на меня, занятая своей косметикой. Она сидит, в домашнем халатике, поперек постели, коленями поддерживает зеркальце и внимательно наводит тень на веки, а когда я растерянно застываю над своим хозяйством, она уже подводит тушью ресницы, что, как известно, требует большой сосредоточенности и навыка.
Остальные продолжают изучать мою особу, и я это понимаю — я уже описала эту склонность разделять мир на себя и тех, кто меня во время различных событий квалифицирует, это уже ненужное повторение — но я ничего не корректирую, прокручивая вспять ленту отрывков, весьма умышленно, поскольку рискованное это дело, тут можно повыбрасывать целые куски не на тему, которые в этой книге непременно должны быть, несмотря на меня, несмотря на все. Спустя многие дни после написания любое слово, любая рефлексия источают ауру, почти отталкивающую, смысл, уже чуждый из-за прошествия времени, и, если браться энергично за выкорчевывание этих авторских излияний, ничего не останется, особенно в прозе — но не в поэзии, всегда интровертной, самонаблюдательной, — а особенно в такой ее трактовке на грани того и другого, как здесь.
Вот так сидела я на моей, еще чужой, после кого-то, койке и тупо перекладывала пожитки с места на место, являясь для остальных только вопросом, хотя уже вписанная в эту палату; длилось выжидательное молчание, многие дела начинаются с молчания, прежде чем создается платформа для обмена, выяснятся определяющие хотя бы одной, выпяченной стороны жизни. Между нами еще ничего не было выяснено, но они уже могли приписать мне многое, так как ничего особенно поразительного для них во мне таиться не могло. Здесь, в этой палате, не так-то много было альтернатив, каталог случаев ограничен, но об этом я узнала позднее, так как еще не кончила перебирать белье, когда меня позвали на первые анализы.
Да, не прошло и часа с моего появления, а меня уже взяли в оборот. Кровь из вены, кровь из пальца, в пробирку, между стеклянными пластинками, вес, рентген, я ходила туда и обратно, разумеется, некогда даже было распаковать сумку. Не знаю, что и для чего хотели во мне установить, видимо, такой уж ознакомительный обычай. Признаюсь, в настоящее время, когда я это описываю, я хотела узнать побольше об этой предварительной фазе: для пущей солидности изложения, — но никак не могла пробиться ни к кому из тех, кто тогда мною занимался. Адъюнкт выехал на несколько лет, передает польский опыт в какой-то экзотической стране. А доктор М., мой «лечащий», сейчас в Штатах, этот, кажется, наоборот, сам чему-то учится. Я думаю, будь они на месте, то во имя конспирации в борьбе, как и в любой борьбе на жизнь и на смерть, которая нас тогда связывала, они не отказали бы мне, без всяких выкрутасов, в профессиональных комментариях для книги. А так от моего неуместного любопытства некий анонимный врач отделался, назначив какой-то туманный срок в своем, разумеется, до предела загруженном графике. Наверное, так оно и было, но я не могу ждать несколько недель, когда пишу два года, когда книга уже дошла до этого места. А впрочем, может быть, и ни к чему задумала я нашпиговать ее медицинской лексикой, ничего это не даст; не знаю, делали ли со мной больше, чем в других отделениях других больниц, тогда никто не развлекал меня информативными беседами, просто кололи тут и там, исследовали в разных местах, возвращали в палату и вновь вызывали, только этот маятник, который я тогда собой являла, и остался сегодня в памяти. И, господствуя над этим, нарастание чего-то, как в драме, перед кульминацией, нарастание еще неотчетливое, но ощутимое, сгущался этот атмосферный столб, в котором я двигалась, не было спешки, не было нервозности, только шаги все быстрее, вызовы все чаще, и, видимо, это был сгусток явлений объективных, а вовсе не приведенных в действие зажатым в кольцо воображением, потому что, когда я в очередной раз присела на койку, уже застеленную для меня, присела, вновь готовая трусить по коридору и боковым крыльям здания, одна из женщин первой нарушила мое одиночество, покончив с оценочным этапом. Она встала с койки, пошла в коридор с сигаретой, я увидела, что она двигается вполне нормально, абсолютно, как будто тут имела место какая-то ошибка, но по дороге остановилась около моей кровати и сказала:
— Быстро они с вами управляются.
Сказано это было с каким-то подтекстом, только я его не расшифровала. То ли зависть, то ли что-то вроде сочувствия, то ли первая попытка установить контакт? Я восприняла только ее предложение заговорить и полную неотчетливость ее слов, как обычно, когда нельзя соизмерить моменты своего напряжения с какой-либо сравнительной шкалой.
Я могла бы и над этим задуматься на моем островке временного бездействия, если бы могла. Если бы сумела включить рассудок во включенные скорости, если бы мне дали хоть немного передохнуть. Но возле меня уже стоял врач, м о й врач, вот он и отвел меня недалеко, в нашем же отделении, на сеанс с глазу на глаз. Эскулап был высокий, удивительно красивый, ну прямо сущий Гарри Купер, только потемнее и помоложе, чем тот, каким я его помню. Может быть, он прочитает здесь мое
