Контузия - Зофья Быстшицкая
— Желаю вам всего наилучшего! Не волнуйтесь, будем за вас палец держать. Скоро я за вами приеду, слово даю!
И пожал мне руку, быстро, как хороший приятель, а я стояла, глядя ему вслед, когда он уже выходил в мир, в мир здоровых людей, — вот так и получилось, что именно он, чисто случайно, был последним человеком, который сопровождал меня до границы.
Потом пошли бумаги. Много бумаг, целые полотнища, которые я должна была подписать не по одному разу. Сначала у входа, где проверяли, имею ли я право в это время находиться здесь. А вдруг я хочу навестить кого-то и норовлю проскользнуть к нему в нарушение правил? Нет, я не посетитель с апельсинами, я уже располагаю кое-какими привилегиями.
Потом приемное отделение, моя история болезни уже приготовлена. Это уже следующий порог: не то медсестра, не то регистраторша жонглирует бланками за столом. Даже головы не подняла, я всего лишь данные в какой-то форме, просто это регистрация таких, как я, чтобы они в этом исцеляющем предприятии не затерялись. Особа, приставленная к документации, спрашивает о том и о сем, мне приходится сосредоточиться, чтобы извлечь из памяти детали моей болезненной биографии, от первой свинки до последнего гриппа, а в голове у меня дыра, которая источает пар под шапкой, я потею, хотя окно раскрыто, калориферы далеко, воздух тут гигиенический. Это первая особа из галереи м о и х людей в белом, уже здешняя, хотя не совсем больничная. Ловко подчеркивает она красным фломастером исследования, которым я должна подвергнуться перед операцией; черточки, черточки, длиннющей чередой, я смотрю на них, рассказывать о себе я уже кончила, больше мне здесь делать нечего, только слежу за ее резвым фломастером и думаю, сколько добавок к самому главному, сколько же это еще, прежде чем все выполнят, придется мне ждать, и еще ждать, и здесь?
Потом я иду в гардеробную по другую сторону, не для случайных и чужих лиц, а стало быть, уже для меня, это зовется раздевалка. Новая дверь, немного подождать, потом вхожу, и меня принимает опять женщина, которой пора быть на пенсии, а она здесь; скольких вроде меня приняла она в этих стенах? Но не обкатал ее человеческий страх, все время новый, через каждые полчаса, в ком-нибудь новом. Какая она заботливая и свежая в своей услужливости, принимая то, что мы снимаем с себя, разговаривает, болтает обо всем, и я понимаю, что она хочет оградить меня от той минуты, когда я перестану быть женщиной из города, из своего дома, со своей улицы, а превращусь в фигуру, облаченную в халат, единицу для врачей. Запомнила я ее, наверное, потому, что она сохранила на долгое время, на годы, вплоть до моего появления, ток личного тепла; таким людям на таком месте надо давать ордена и награды за то, что они не стали роботами, за то, что не жалеют себя, так как для них важен и чужой человек. В блокноте я записала, что она прекрасно говорила по-польски, это меня еще больше удивило, откуда такой интеллигентный словарь, далеко не характерный для круга ее обязанностей. Кажется я, из благодарности, сказала ей об этом, но подробностей разговора не помню, а запомнила лишь следующую картину, когда уже вышла оттуда, уже другая, уже местная, а она еще стояла подле меня, точно прикрывая меня собой от людей, которые с ходом уже заработавшего дня заполнили коридор и ссорились, чтобы поскорее попасть в соседнюю дверь, там все было близко, и эта толкотня меня поразила: такой Институт, и так не хватает места! Так что я на себе испытала условия, в которых находится наша служба здоровья.
Достаточно надеть ночную рубашку, какое-то постельное одеяние, а потом встать в публичном месте, перед ближними, чтобы те, ведущие себя по другим условным правилам, одетые, как они ежедневно привыкли себя видеть, расценили этого человека как существо иного вида млекопитающих. Я видела, что они смотрят, и слышала, что они смолкают, я же стояла в углу, в сумраке перегородки, прохода, поделенного на маленькие клетки с табличками кабинетов, вынуждена была так стоять, потому что ожидала лифта, он должен был немедленно поднять меня и избавить от них, но лифт именно в этот момент застрял между этажами, так что люди с любопытством разглядывали меня в этой сцене без героини, хотя ничего особенного тут не было, потому что и эти люди тоже так когда-то стояли, переживая это же, тоже должны были вознестись в неведомое и были некогда подобны мне, только уже отбросили эту минуту в услужливое запамятование. Это я теперь была перед ними.
А моя опекунша, все еще плечом к плечу, отпускала по их поводу реплики, ставя всю эту компанию на свое место, даже выбрала подходящий пример — ткнула пальцем в даму в лисах, с исключительной моторностью; она и меня изучала, и, вся пышущая и бурно дышащая, быстро-быстро стрекотала дамам, стоящим в кружок. Что я могла о ней знать сейчас? Так, сущая ерунда:
— Вот-вот, эта пациентка тоже у меня была. А потом полежала, отдохнула и опять зажила. И что бы вы думали? Теперь только на процедуры ходит, визиты нам наносит, запросто. И цветет, как цветочек. Нет, вы только на нее поглядите!
А что, это мысль, начать в свою очередь смотреть на них, чтобы, так сказать, наглядно уравнялись наши шансы обеих сторон. И ведь эта особа в мехах могла быть когда-то моей темой, без всякой ретуши. Когда-то, когда мне еще забавно было сочинять сатирические рассказцы и я порой выбирала для них вот как раз таких бабочек. Признаюсь, я нарушала женскую солидарность, неплохо я их знала, может быть, и сама ушла от них недалеко? И только потом, когда изменила направление, а может быть, и себя, я стала с восхищением поглядывать на них, на их жизненную силу, на их слабые руки, которыми они тем не менее ухитрялись вылепить свою судьбу по форме, в общем-то, довольно сносной, соответствующей психике,
