Контузия - Зофья Быстшицкая
Это был мой изжитый сюжет, неизбежно примитивный в восприятии, но тогда я вновь искоса взглянула на этот тип женщин. Гм, расселась, вся такая задиристая, на тщедушном стульчике, бедра свешиваются с сиденья, по пропорциям им равен только бюст, тяжеленные караваи — и сразу подбородок, и резкая роспись лица, сливающаяся между наплывами кожи, косметическая палитра, которая ничего не скрывает, и соломенная сечка под шляпой, собственно, один сплошной мех волос и желтой лисы вместо шеи. Все это уже размножено под копирку в миллионах экземпляров во всех городах Польши, это пренебрежение к упругости тела в смеси с самым легким кокетством. Мы уже этого и не замечаем, этой улицы, полной разросшегося жира, ведь куда легче заявить, что такова уж славянская красота наших дам; впрочем, кое-кому это нравится, и этот кое-кто с удовольствием лапает это! И ей, видимо, повезло в этом смысле, потому что, слыша слова моей опекунши, она обрушила на меня, пребывающую в полной неуверенности, волну фамильярности. Наверное, побудила ее моя опекунша, ставя ее в пример, а может быть, от желания подбодрить меня от чистого сердца, не сознавая, что тем самым терзает.
— Вы тоже наверх? Это верно, не позавидую я вам, только с нами, женщинами, всякие вещи случаются, какой-то рок, или что, а я еще ко всему певица, а для артистки — вы же сами понимаете, что это значит, вдруг у тебя вся наружность ни к черту, как же это тогда петь, если бюст набекрень, конечно, медицина делает безумные успехи, а только прямо сейчас, когда вы тут стоите, никто сказать не может, что с вами будет, что там у вас в середке, пока не располосуют, а ведь кто у меня это нащупал, нипочем не угадаете, собственный мужчина, пока еще жених, человек, ничего не скажешь, культурный, и вот он тогда сказал, что-то мне тут у тебя, старуха, не нравится, сходи-ка, пусть поглядят, ты, как никак, искусство несешь в массы и должна о себе заботиться, а со свадьбой пока погодим, хотя, это уж понятно, крутишь ты там налево, а я его вовсе не обманывала, конечно, всякое бывало, жизнь я понимаю, но на всякие там штучки направо-налево у меня времени нет, сами понимаете, всегда нам поддержка требуется, даже такой личности, как я; хоть я и люблю сцену, я ведь в хоре пою, почти колоратура, и это моя стихия, а уж тогда конец, думаю, опера тогда не для меня, и мужик мой тут же даст деру, им ведь только тело подавай, а не душу, не то, что святое в тебе есть, одна тахта у них в голове, лишь бы пошире, и в этом смысле он так вопрос и поставил, вы же понимаете, а я что, я, как говорится, и не вякаю, пусть мужчина понимает, что власть над любимой женщиной имеет, вот и очутилась здесь, вроде вашего, теперь прихожу, как велят, для своего же блага, так они говорят, не я одна, говорят, но я, впрочем, вовсе не сломалась, хотя покуда не пою, на больничном числюсь, зато времени много, жизнь надо ценить, вы потом увидите, мы ведь тут все свои, да-да, все можно говорить, у людей разные беды бывают…
Я не спросила злорадно, как же теперь выглядят ее матримониальные планы. Не узнала даже, в полном ли наличии теперь вся ее анатомия, что-то щелкнуло и двинулось за моей спиной — женщина из раздевалки быстро-быстро заслонила дамочку с лисой, легко подталкивая меня к лифту, глаза у нее были виноватые. Она подала мне сумку, которую нужно было разгрузить в палате, взяв самые необходимые вещи.
И вот я стою, не считая этажей, здание невысокое, лифт кряхтит от старости, и ему бы нужен ремонт, чтобы лучше служил людям, уже готовым, готовым ко всему. Потом я узнала, что это был третий этаж, а пока кто-то знает это лучше и открывает дверь. Еще кусок коридора, тут ни тишины, ни безделья, как я ожидала, расхаживают себе вдоль его, будто прогуливаются, существа в полосатых одеяниях, все полосатое, халаты и пижамы, эта геометрия исполосовала мой взгляд, ничего я больше не замечаю, только впечатление какое-то тюремное, но это уже где-то внутри их, в самой сути, вовсе не внешность отличает их от тех, кого я оставила внизу. Эта первая картина вовсе не дополнение к мысли, я регистрирую все это обрывочно, движение почти уличное, коридор прямой, широкий, сбоку вижу открытые двери — там доски, ведра и люди, забрызганные известкой, — и еще другие, тоже наполненные стуком, вот они, порядочки наши, из-за которых я только сейчас иду, волоча сумку, иду, пока не останавливаюсь там, где задерживается сестра. Эта дверь уже закрытая, сестра говорит «прошу сюда» — и открывает ее, указывает койку, первую с края, возле ширмы подле умывальника.
Я вхожу почти ощупью, ставлю мой багаж тоже почти ощупью, потому что после всего серого и смазанного, которое только что было, — здесь молочная белизна, подбеленная геометрией коек, отраженная от стен, как панорамные экраны. Свет здесь резкий, из большого окна хлещет солнечным сиянием, — и тишина, неожиданный резонанс стихнувшего внимания ко мне, для моего приема, так умолкают люди при появлении чуню-го. «Распакуйте все, я скоро приду за сумкой. Вот здесь в шкафу есть место». Я сажусь и послушно хочу сделать, что мне велят, раскрываю сумку, но не знаю, с чего начать, как разложить на этих полочках мое хозяйство, чтобы дотянуться до него, когда уже
