Контузия - Зофья Быстшицкая
А утренние часы оказались оврагом, уходящим в одном направлении, времени было слишком много, я мерила километры без всякой надежды, что найду из этой западни какой-то другой выход, раз уж он оказался запертым, не смела взглянуть в зеркало и обнаруживать там что-то. Говорят, что человек кружит, как зверь в клетке, но я была ничем, только собой, никакой инстинкт уже не оберегал меня, даже инстинкт самосохранения, потому что пришло время соглашаться на все. Только параметры самых близких событий, в пространстве от окна до окна, а за ним борется с ветром октябрь, который, рядом с моими днями, без меня, промчался уже во вторую половину, а когда я закрыла дверь, потому что уже пора, в меня ударил пряный запах воздуха. С минуту я стояла у подъезда, глядя на обрамленный камнем мир моей улицы, стояла на тротуаре, который истоптала за годы, всегда невнимательная, пробегая туда и обратно, управляемая воображаемыми приказами, причинных связей которых я спустя день или неделю уже неспособна была воссоздать, потому что возникали новые поводы и я подгоняла свои часики. Так пролетел кусок жизни, но теперь вот есть немного времени разглядеть эту мою очередную остановку, и очень бы хотелось получше ее узнать, обстоятельно подводя итог, который пока что, несмотря на все, не выглядит дефицитом, ведь кое-что я сохранила, что-то мне да осталось. Это улица уже немолодых домов и старых деревьев, они приносили мне свет в окнах или зелень и сумрак, я могла бы к ним привязаться, будь поменьше привязана к себе, меньше поддавайся спешке. Потому, наверное, и стою сейчас чужая им, ни к чему в этом закоулке не привыкшая, в этот мертвый, служебный час, прежде чем выйдет в город другая каста людей, домохозяйственный клан, увешанный кошелками и авоськами, — так вот теперь, когда я могу, когда должна посчитаться с этим пренебрегаемым мною местом, оно отвечает холодным блеском окон, холодным металлом бронзы и медью октябрьских ветвей, и солнце, давая им позднюю красу, скрывается от меня, не хочет меня согреть, и я мерзну. Дрожу от страха и раскаянья, от того, что я все же что-то загубила — и ничто меня здесь не провожает, когда мне так нужна поддержка, когда я уже вижу этот пейзаж иначе, иным взором, о т т у д а, потому что все, задним числом, буду вспоминать в заточении, куда направляюсь.
Видимо, я вышла слишком рано, неловкое бывает такое прощание, когда прощаться не с чем: по своей вине, из-за эгоцентризма и близорукого высокомерия, от завоеванной свободы, когда я даже знать не хотела, что таит моя улица, какая это порода деревьев, кто живет этажом ниже, кем я являюсь здесь, в этой гуще взаимосвязанных людей. Хотя, может быть, если бы все складывалось иначе, даже тяжелее была бы эта минута, чем сейчас, когда я вот так стою, и смотрю, и подавляю в себе неожиданные спазмы грусти. Одна из тех минут, когда человек может обратиться к лучшему, если захочет отпустить себе собственные грехи. Одна из тех минут, которых в нашем распоряжении всего несколько, и те для того лишь, чтобы вносить поправки в себя. Тогда я впервые узнала мой квартал, эти ближние и дальние углы, людей, уменьшенных городской грузностью, и признала своим настоящим местом на земле. Чтобы здесь защищаться от череды происходящего и осмысленно отнестись в конце концов к моей географической патологии, где доселе лишь один город, затертый расстоянием во времени и пространстве, все еще, вопреки всему, наличествовал в сознании моем, и я принадлежала только ему. Именно в такой день изменяются в человеке объективы и направления зрения. Вот и со мной так произошло, вот и еще одна способность самоопределяться, именно тогда, когда мне надо было уехать и я не могла больше ни разглядывать все вокруг, ни заглядывать в себя. Но в тот день я п р и н я л а Варшаву, мое в ней участие, мою с нею жизнь. В ту самую минуту, когда подъехала машина, заключила меня в себя и увезла, а ведь это откровение, как много есть любви, могло бы и не явиться.
Есть тип водителей, работающих постоянно в легком бедламе, в условиях постоянной импровизации, обслуживающих коллективы, где я бываю, не знаю, как в других местах, но в редакциях, в творческих союзах, издательствах шофер обязан обладать тактом, сдержанностью и понимать тех, кого он возит. Пассажиры этого круга немного раздерганны, болтливы и склонны к сплетням, водители много о нас знают, порой даже слишком много, не на одного они могли бы наклеить ярлык, говорящий о скудости характера, но они молчат, их как-то обтесали объективного ранга проблемы, которые частично помогают, хотя бы в техническом плане; это специалисты из другого теста, они иначе относятся к своей работе, чем, скажем, те же таксисты, часто это старые знакомые, которые вместе с нами пуд соли съели, бывали в пиковых положениях, весьма обычных в таких условиях, что ж и это мы уже давно имеем в виду, и, хотя в пароксизмах совершенствования периодически раздираем на себе ризы, никто, по сути, ничего не изменил, а может быть, и не хочет этого. Водители в таких учреждениях — это соратники по неустанным похождениям, но, как правило, они не хотят менять эту карусель буйных эмоций на более спокойный хлеб в более солидных заведениях.
Сейчас я сидела рядом с парнем, у которого были интеллигентные глаза и замкнутое лицо, и чувствовала, что он не только знает адрес, но более того — почему и зачем я туда еду. Так я сидела не первый и не десятый раз, сегодня вновь между нами было понимание, только он помалкивал, да и у меня рот был закрыт, хотя не раз мы болтали очень мило, когда он вез меня в редакцию или за пределы Варшавы, на какую-нибудь встречу с читателями в рамках моего журнального отдела. Тогда он сидел в зале вместе с другими, без всякой скуки слушал, о чем идет разговор, не раз я его упрашивала не ходить, потому что не люблю, когда знакомые смотрят, как я несу ерунду. Но все же мне было лестно, что я для него не обычный клиент для перевозок, что между нами происходит внеслужебный обмен мнениями. Подобное приобщение, заинтересованность многих наших водителей могли бы также быть самостоятельной темой. Может быть, и не романа, но
