Контузия - Зофья Быстшицкая

связанных разными стадиями единого издательского дела, выпускающих продукцию, отличную от любой другой, которую мы ставим на полки, хотя это вовсе не коллекция мертвых предметов, а наоборот, дает нам обломки жизни. Это было совсем недавно, несколько месяцев — это мгновение, когда мы оглядываемся на минувшее. И именно там, среди фанфар и славословий книжникам и книгам, я ее и встретила. Помню ее отношение к окружающим, манеру держаться, фасон отливающего платья, волосы в полутонах парикмахерского искусства. Было сумрачно, тесно, сборище диспетчеров всяческого чтива проходило в малом зале; чтобы видеть объект моего изучения, я просунула голову между других голов, чтобы женщина эта была для меня бабочкой на булавке, и тут дошелестело до меня, из разных углов, сведение, что редактор Ирена уже переступила рубеж медицинских и своих собственных иллюзий. Болезнь перепрыгнула в новое место, и по возвращении с облучения кобальтом она еще раз ожила и принялась приводить в порядок свой отдел. Чтобы успеть за эти месяцы, еще дарованные ей под занавес. Так говорила она своим сослуживцам, подгоняя их в работе. Об этом тогда и судили, попивая изысканные напитки, выставленные без крохоборства, чтобы не осрамиться перед почтенными контрагентами. Беспроигрышная тема, драматически возбуждающая, люди, легкомысленно уверенные в нерушимости своего тела, жмурились, складывали губы трубочкой, чтобы шептаться по возможности тактично, кружили вокруг нее не слишком близко и не слишком далеко, а так, чтобы иметь возможность поглядывать, и уж никак не скупились на комментарии, наверное, это было по-людски, было в этом даже сочувствие, меня тоже втянули в эту орбиту, потому что любое издательство — преимущественно бабье царство, так что женщине как-то легче говорить о таком щекотливом деле. А я после первого шока от этой вести все время была с нею в ее отдаленности от нас, да тут еще где-то в затылке давящая убежденность, что она слышит все, что она и там, и одновременно здесь, в каждой группе, которая старательно препарирует жертву, отыскивая в ней пораженные места ради удовлетворения своего отравленного любопытства.

Так и перемещались мы скопищем друг вокруг друга, иногда я видела ее профиль, иногда плечи и спину, гладкие и безразличные в шелковом футляре, а также ловила ее лицо в полном тройном измерении, когда она поворачивалась в ту сторону, где как раз я была, — и я видела ее глаза, которые как бы пересчитывали нас, что-то прикидывали во время этой проверки, хотя наши зрачки ни разу не встретились на этой тетиве взгляда. Не знаю, сколько нас было: она и мы, играющие в разгадку правды, а временами я даже думала, что она не знает о нас ничего, не долетает до нее эхо нашего заговора по углам, под шепот и звон стекла, так как она слушала лишь других, выглядело так, будто она только себя разыгрывает на этом полигоне, где люди стоят друг против друга, уже отрешившись благодаря алкоголю от отчужденности, и идет битва за первенство интеллекта, за успех среди зрителей и новую аудиторию. А пока что идут стычки, выпускают очереди слов, издают взрывы восклицаний, раскаты смеха, общий гул, потому что каждый уже чувствует себя победителем — и в собственном обожании не обязан считаться с подвохами противника. И все вздымается этот фонтан слитных голосов, достигает потолка, чтобы не оглохнуть, нужно самому открывать рот и кричать, а людей здесь как в бункере, куда сгоняют для удушения, но возбужденность создает пространство и воздух, так что пусть донесется до своих ушей свой голос, хоть это и изысканный прием, международный, и все уже хорошо вышколены в этом искусстве подавать себя, попивая коктейль.

Именно тогда, когда стены еле держались, выдерживая давление изнутри, а плита потолка, пожалуй, даже и колыхалась, потому что уже дымились прически, укладки и лысины, — именно тогда мы оказались друг против друга, глянув друг другу в глаза. Я не нашла дыры в этой толчее, чтобы в нее укрыться, не было никакой возможности для бегства, она же убегать не думала, а в упор встретила мое о ней знание. Мы поговорили о всякой ерунде, так сказать, поскользили по гладкой ледяной поверхности тем, ничего особенного между нами не было, одно — что она продемонстрировала мне себя. Таково было ее намерение, и мне пришлось уступить, это я́ была слишком одурманена нехваткой кислорода и усилием, чтобы не спасовать перед нею, это я чувствовала дрожь в коленках во время нашей встречи. А она стояла передо мной прямо, завитая и подрумяненная, слегка откинувшись, чтобы не пролить полную рюмку на свое парчовое платье, грудь у нее была высокая, и она что-то гладко говорила, и улыбалась в приступах мягкой вежливости, но улыбка эта порой стягивалась, длилась дольше, чем нужно, но не была и гримасой или какой-то маской, нет, она была лишь такой, что я ее уже не забуду. Она обнажала зубы по самые клыки, но не нарушала линию щек. Это было какое-то снисхождение к нам, но вместе с тем какая-то вызывающая улыбка, так я ее определила, когда она и дальше ее отрабатывала, уже в более многочисленной группе. Теперь я думаю, что вот так же обнажают зубы, отворачивая верхнюю губу, раненые животные. И вот такой, с упрямой беспечностью, с высоко поднятой головой, она и осталась во мне по сей день. А я не сказала ни одного слова, которые человек должен говорить человеку, когда это так надо. И не проводила ее, когда она уже обо всем позаботилась, сделала, что положено, чтобы передать это другим, и в силу необходимости вынуждена была уйти. В больницу — и дальше.

Когда я добралась до этого места текста, я уже знаю о ней больше, из того, что заключено в скобки между приемом с коктейлями и некрологом. Рак перекинулся ей на горло, забил опухолью пищевод, и еда становилась для нее все более тягостной, все уменьшались кусочки, вот уже только смеси, как для грудных, потом только жидкости могли просачиваться в щель, а потом и вовсе ничего. Как-то она потеряла сознание на заседании в издательстве, потому что не меняла своего распорядка, пока могла стоять на ногах. А в больницу пошла, когда уже весила тридцать килограммов. Сказала людям, что идет поднабраться сил, есть такие средства, всякие там уколы, и все ей поддакивали. Легла она на операцию, вскрыли ее и зашили, потом даже она перестала обманывать других, впрочем, вся уже нашпигованная трубочками, уже и говорить-то не могла. Конец наступил быстро — для других быстро, — последний акт длился неполных шесть недель. Между тем днем,