Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
Мы спросили их про медведя. Они также флегматично ответили:
– Может быть. Но вряд ли он летом бросится на вас. Хотя встреча с ним, если случится, будет запоминающейся. А собаки эти тутошние, общие, можно сказать бесхозные. Своим лаем зарабатывают у местных на пропитание. Это скорее напоминание о себе. Чего тут охранять! И люди кормят их по старой привычке, а не по надобности.
Мы, немного успокоившись, пошли по сплошь деревянной улице. Ощущение странное. Вроде масло масляное. Явный перебор музейности. Брошенной, некрашеной, но музейности. Мы никак не могли представить себе, что это столетней давности общественное устройство. Может, где-то рядом были общеизвестные памятники Каргополя, но мы, озабоченные постоем на ночь, начали прикидывать, в каком бы доме могли жить люди, чтобы постучаться к ним.
Люди, как и вся уличная архитектура, встретили нас без любопытства, но и без страха и подозрительности. Ничего не спрашивали, а только согласились пустить нас переночевать. Мне было непонятно, как это? Стоят один, два, два с половиной дома. Среди разрухи, среди брошенных домов. Почему им не хочется сесть на автобус и переехать в какой-нибудь населенный пункт? С почтой, рейсовым автобусом, магазином, больницей. Почему на деревянной улице они, может быть, единственные, живут так, как будто ничего не случилось, как будто у них полно друзей и других жителей вокруг? А может, я ошибаюсь? Может быть, перед ними стоит вечность, и они не боятся её и впускают её в себя, как непреложную данность?
Я так и не услышал практически ни одного их слова. А их вид – спокойный и монументальный – ужасал меня. У них не было, как часто у стариков в Подмосковье, тяжести и смущения за свой возраст. Мол, стара я уж стара, пора нам ближе к погосту. Этим – нет. Этим, что люди говорят – не существенно. Они слышат что-то другое. Ничего нас не спросили. Ни откуда мы, ни куда мы, ни на сколько мы. Даже деньги за ночлег – ну, положи там, что считаешь нужным, на стол, да и всё.
В первом, байдарочном походе по реке Верее, Лиде не понравилось, что со сплавсредствами ты очень упакован в маршрут. Поезд – туда, поезд – обратно. Минимальный проход до речки. И вот они, берега – все перед тобой целый день, а выйти нельзя малинки пощипать – ограничен во времени. В конце маршрута надо быть к определенному часу. Даже если на три дня едешь – всё вычислено без тебя предыдущими байдарочниками. И мы сговорились во второй поход ехать на пробу без байдарки.
В Верее мы оставили без внимания историю, что где-то здесь Зоя Космодемьянская. Только в конце, в Боровске, обнаружилась непрямая связь со знаменитыми старообрядцами – боярыней Морозовой и боярыней Урусовой. Наверно, не случайно земля эта религиозниками полнилась. Такие там устои. А еще на походе меня мучил вопрос: Нарофоминск – город Фомы? Странное какое название. Название реки – Нара – куда-то припихнуло Фому. А Фома-то у нас – неверующий. А на западе Фома сильно звучал.
– Есть апостол Фома, – просветила меня Лида, – значит, город назвали по апостолу.
– Получается, и тот, и другой Фома – одно лицо? Он не верил, а Бог его заставил поверить, и он сделался святым? – я уже полюбил и этот город, и это название.
Но первое, с чем мы столкнулись, – туристы-интеллигенты начали с нами юморить про «слезу комсомолки» (рецепт, что взять задёшево, чтобы напиться), значит, уже читали Венечку. Мы даже опешили. Венечку мы еще не читали. И памятники, если ты байдарочник, от тебя отрезаны. Тебе на автобус и до электрички, поэтому хорошо бы до поездки какой-нибудь справочной литературой озаботиться, чтобы на обратном пути в электричке почитать про боярыню Морозову. Ты ведь на походе вживаешься в историю.
В первом походе – всё родное. Твой дом – палатка на реке, где ты селишься без людей. Твой маршрут – величественный, ты общаешься только с природой и не зависишь от психоэмоционального состояния людей.
В Каргополе мы одну ночь на сухом болоте за кустиками ночевали. Собаки, деревенские шатуны, пьющая молодежь может наткнуться – вот и разбирайся с ними. А на байдарке берешь коляску, спальники, палатку – и мимо населенных пунктов. Потому что сторожат реку байдарочники. Останавливаются выше-ниже деревни. Река отчуждает деревню. Раз мы попробовали остановиться с краю деревни, так все сбежались. Кто с дружбой, кто с водкой, и мы поняли: братание с деревенскими пьющими мужиками невозможно, потому что они приходят сами, а женщины у них сидят в избе, а байдарочник обязательно с женой, а жена городская не пьет и ему не позволит выпить, как позволяет деревенская женщина деревенскому мужчине.
Не знаю, как я её уговорил на третий поход – на реку Осетр. Может быть, она искусилась тем, что в Зарайск уж точно никто не составит ей компанию и решила выпить эту чашу до дна, но доехать, а потом расплеваться от переутомления и несогласия, что по лесным берегам нельзя походить.
Зарайск очень далеко, и если бы не десантники-пехотинцы, на которых я смотрел, мы скисли бы в электричке. Но я узнал, правда много лет спустя, что я хорошо сделал, что туда поехал. Там жила одна женщина, муж которой был князем этого удельного зарайского княжества, и вышел со своим войском дать отпор татаро-монголам. Он проиграл сражение и погиб на поле брани, прям тут же. А татаро-монголы продавили ворота и вошли в город. А жена видит, что они ломятся в терем, и бросилась с башни. Я был поражен глубиной любви, и мне хотелось хотя бы на пейзаж, породненный с такой женщиной, взглянуть.
Сдуру мы взяли там три литра квасу, от которого заболел живот. Лида сходила в музей (для байдарочника музей не существует). А развеселил я её только в гостинице, когда администратор спросил:
– Вам вместе что ли выписывать номер?
А я ответил:
– Нет, мы по другому делу. Только можно в мой номер затащить два байдарочных пакета?
– Да-да, пожалуйста.
А вот река в Зарайске оказалась самая что ни на есть блистательная для байдарки. Такой я в жизни не видел: и узка, и быстра, и высокие берега. Вот они, над тобой. Дети кричат, радуются, что лодочки видят на реке. А для тебя это –
